Посвящаю моей дочери
В семье деда со стороны отца было восемь сыновей и одна дочь. Старшему исполнилось десять лет, когда родились близнецы — Хаим и Шлема. Всю жизнь братья спорили, кто из них появился первым. Говорили, что Хаим появился на свет на полчаса раньше Шлемы, но Шлема с первых шагов жизни считал своим долгом оберегать брата, защищать его, что, возможно, и определило на всю его жизнь ощущение с_т_а_р_ш_е_г_о. Но об этом позже.
По прихоти судьбы они родились в веселый еврейский праздник Пурим [1], и одному из братьев был отпущен дар актера, что на редкость соответствует легендарно-обрядовому существу праздника.
Пока младшие братья посещали занятия в хедере[2], серьезно изучая Танах[3] и его толкования, в семье произошло событие, переполошившее многочисленных домочадцев. Старший брат, Лейб, увлекавшийся театром, покинул отчий дом — «ушел в актеры». Можно представить, как строго осудили этот поступок в патриархальном еврейском семействе, где само слово актер произносили шепотом, ибо оно считалось греховным и неприличным.
— Я понимаю, врач или юрист — это гуманно, но актер?! — бушевал дед.
Уход Лейба еще долго обсуждался домашними. Тетушки (папа в своих рассказах поминал их почему-то во множественном числе, хотя никого, кроме тети Ривки, насколько я знаю, не было), так вот, тетушки сокрушенно качали головами и по секрету передавали друг другу неизвестно откуда почерпнутые подробности этого сенсационного сообщения.
Как правило, никто не обращал внимания на мальчика, который с невинным видом крутился поблизости. А заметив, тотчас же гнали вон, чтобы не слушал разговоров старших. Он упирался, удивленно таращил глаза, при этом его нижняя, чуть выдвинутая вперед губа обиженно подрагивала. Однако устрашающие рассказы оставили, видимо, свой след в душе маленького Шлемки. И в день своего девятилетия, опять же в Пурим, он сыграл роль блудного сына в пьесе «Грехи молодости», написанной им самим и самим же поставленной. Попытаюсь со слов дяди Хаима вкратце передать, как все происходило.
Картина первая. На сцене — стол и стул. На столике несколько книг, тетрадей, чернильница, ручка с пером. На стуле сидит мальчик в коротких штанишках и произносит монолог о том, что на дворе весна, солнце и веселые дети резвятся во дворе. А его заставляют сидеть в комнате и корпеть над учебниками. Тоска! Скучно! Как хочется быть свободным! Предаться любимым играм и развлечениям! Наслаждаться прекрасными весенними днями!
По ходу монолога мальчик с нарастающей быстротой выбрасывает учебники и тетради и стремительно выскакивает через окно во двор. Ни двора, ни окна, разумеется, на сцене не было, но зрители — все те же тетушки, братья и другие домочадцы — верили и в окно и во двор, так убедительна была игра юного актера.
Картина вторая. Веселый развязный паренек, уже в длинных брюках, играет в саду с воображаемыми товарищами. (Сад заменяла кадка с каким-то растением, взятым из гостиной.) Вдруг слышится строгий родительский голос. Родительского голоса, разумеется, тоже не было. Все мимически изображал Шлемка.
Картина третья. На сцене стол, накрытый белой скатертью, на нем бутылка, рюмки, закуски, подсвечник с зажженными свечами. У стола кресло. В черной выходной тройке, шляпе набекрень и с щегольской тростью появляется повзрослевший герой. Он пришел в ресторан. Начинается кутеж. Веселая беседа с воображаемыми друзьями; все завершается пением.
Картина четвертая. Тот же стол, на этот раз пустой. Рядом табуретка. В одном углу сцены валяется шляпа. В другом — трость. На кончике табуретки сидит состарившийся герой. Надтреснутым голосом, сгорбившись, произносит он монолог, полный раскаяния в совершенных ошибках, в «грехах молодости».
Последняя сцена произвела такое впечатление, что тетя Ривка не выдержала и закричала: «Ой, Шлейминьке, что с тобой сделали?!» По окончании драмы рыдали все. И даже Ефейка, вспоминая спектакль через шестьдесят с лишним лет, заканчивал рассказ словами: «Я и сейчас весь потрясен!»
