Эйвери пошел вслед за ним. К его удивлению, на чердаке не было хлама, если не считать нескольких видавших виды сундуков, старого шкафа, в котором не хватало одной дверцы, обшарпанного буфета и огромной, покрытой плесенью кровати с пологом на четырех столбиках, совершенно не к месту поставленной в самой середине помещения.
Бернард, который не заметил его появления, установил подзорную трубу перед окном и теперь был занят настройкой окуляра.
— Привет, Бернард! — бодро сказал Эйвери, подойдя к укромному уголку, который парень устроил для себя.
Перевернутая маслобойка заменяла стол, стопки книг были свалены в кучу вокруг выброшенного за ненадобностью кресла, а на полу стоял глиняный кувшин, от которого исходил запах прокисшего куриного бульона.
Вздрогнув от неожиданности, мальчик поднял глаза и улыбнулся, увидев кузена.
— О, Эйвери! А я-то думал, что вы снова отправились работать вместе с людьми Драммонда. Я как раз пытался вас найти с помощью вот этого. — Он любовно потрепал ладонью старую, чудовищных размеров подзорную трубу.
— Ты, наверное, часто сюда приходишь? — спросил Эйвери, указывая на немое свидетельство его посещений в виде множества обглоданных корок и промасленных оберток от сандвичей, которыми был усыпан пол вокруг его кресла.
— Да, вроде того, — ответил Бернард. — Глупо, не правда ли? Я имею в виду, что мне так не терпелось снова оказаться дома, со своими родными, а теперь, когда я здесь, все так отличается от того, к чему я привык, что порой мне хочется побыть одному.
Эйвери прекрасно его понимал. Он и сам испытывал то же чувство, когда был ребенком. Как он рвался провести хотя бы несколько дней в Милл-Хаусе и в то же время как нуждался в нескольких часах одиночества, чтобы глубже осмыслить все события дня, впитать в себя каждый запах, каждую мелкую подробность, каждый дюйм этого места! Лишь став взрослым, он стал чувствовать себя свободнее в обществе других людей, да и то лишь очень немногих хороших знакомых. Он с трудом сходился с людьми и потому очень дорожил теми друзьями, которые у него были.
На миг в его памяти снова возникло грустное лицо Карла. Как он страдал из-за того, что не сумел его спасти! Иногда посреди ночи он снова возвращался мыслями в тот роковой день, прослеживал по карте их путь через заснеженные равнины Гренландии, задаваясь вопросом, почему Карл находился по правую, а не по левую сторону от него, и не следовало ли ему настоять на том, чтобы они двигались гуськом. И опять, уже в который раз, его охватывало чувство вины, отравляя ему душу, лишая сна и превращая его сердечную привязанность к Карлу в тягостное бремя, от которого он не мог избавиться. Тогда он снова перечитывал письмо Лили — этот образец спокойного сочувствия и безупречной мудрости.
Только все ее письма — в том числе и то, которое произвело на него столь неизгладимое впечатление — давали ложное представление об этой женщине. В конце концов, она отнюдь не была непогрешимой в своих суждениях. Напротив, ей были присущи чисто человеческие слабости. Она намертво приковала себя цепями к покойной матери со всеми ее горестями и устроила из этой печальной судьбы крестовый поход. В сердце Лили не оставалось места для любви.
— Разумеется, вам здесь всегда будут рады, — произнес Бернард. — То есть я хочу сказать, хотя дом на самом деле и не мой, но…
Эйвери озадаченно уставился на подростка, пока не сообразил, что тот неверно истолковал его молчание.
— Тебя это почему-то задевает? — спросил Эйвери, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, будучи внуком Горацио, мальчик имел больше прав на Милл-Хаус, чем Лили или даже он сам.
— А? — Бернард изумленно моргнул. — Нет, ничуть.
Эйвери почувствовал облегчение. Он уже собирался уговорить Лили дать мальчику место в доме, если он того захочет. Впрочем, в этом случае, как прямой наследник Горацио, Бернард мог позволить себе выкупить Милл-Хаус у Лили.
— Я имею в виду, — продолжал Бернард, — что здесь и впрямь очень красиво, но, по правде говоря, сам я предпочитаю городскую жизнь. Беспорядочное существование без всяких удобств не для меня.
