Или выходил к доске Серёжа Селиванов, способный, неглупый мальчуган, и начинал, спотыкаясь и перевирая, не соблюдая знаков препинания, читать «У лукоморья дуб зелёный»:
Там на невиданных дорожках
Следы невидимых зверей…
Нет, не так!
…на невидимых дорожках
Следы невиданных зверей… —
поправлялся он под смех всего класса. Под конец он безнадёжно запутывался и умолкал, беспомощно глядя на меня.
И тогда я рассказала ребятам историю, памятную мне с детства. В одной книге, название которой я уже забыла, рассказывался такой случай. Одному мальчику велено было выучить басню «Волк и Ягнёнок». Заткнув пальцами уши, нагнувшись над книгой, он по двадцать раз безнадёжным тоном повторял одни и те же слова: «Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться… Ягнёнок в жаркий день… Ягнёнок в жаркий день… в жаркий день…», но слова никак не укладывались в памяти: то одно, то другое ускользало, и приходилось начинать сначала.
К этой унылой зубрёжке прислушался другой мальчуган. «А я уже знаю», сказал он немного погодя и без запинки прочёл наизусть всю басню. И он объяснил удивлённому приятелю, каким образом ему удалось так быстро и легко всё запомнить: «Ты повторяешь слова и не думаешь, что они означают. А я, когда читаю, стараюсь представить себе всё, что описано в басне. Жаркий день — значит, солнце печёт, трава зелёная, и ручей течёт и журчит. А рядом густой, тёмный лес, из него выходит голодный волк — тощий, злой, зубастый. Увидал ягнёнка на берегу, обрадовался — и к нему! А ягнёнок весь белый, глаза круглые — испугался. Я так всё себе воображу, будто на картинке, и потом уже не забуду, не спутаю».
Пока он всё это говорил, первый мальчик тоже ясно увидел и волка, и ягнёнка, и их встречу у ручья. Все слова стали на места, наполнились живым и понятным значением, и басня быстро запомнилась вся целиком…
— Про волка и ягнёнка — это легко представить, а как представишь невиданных зверей?.. Ведь их никто не видал, — возразил Серёжа.
— Давайте попробуем представить себе, какие они, — предложила я.
После небольшого раздумья поднял руку Саша Гай:
— Неведомые дорожки — это, значит, по ним никто людей не ходил, никто их не знает, они заросшие, загадочные такие. А невиданные звери — это звери из сказок. Вот учёный кот. Конёк-горбунок, какие-нибудь необыкновенные звери с двумя головами. И жар-птица…
— Какой же жар-птица зверь? — критически заметил кто-то.
— Ну, не зверь, а всё-таки невиданная птица, сказочная. Конечно, она там тоже есть.
Саша положил начало: после него ребят уже трудно было остановить: каждый добавлял свои подробности к описанию невиданных, небывалых зверей. И потом, читая пушкинские строки, никто уже не путался и не называл зверей невидимыми, а дорожки невиданными.
Раз после уроков я увидела, что кое-кто из ребят не уходит: собрались вокруг парты Горюнова. Толя вытащил шахматную доску и расставляет фигуры.
— Кто из вас играет? — спросила я, подойдя ближе.
— Я, — ответил Толя. — И вот Саша, — кивнул он на Гая, — и Глазков.
— Можно мне попробовать? — спросила я.
Ребята переглянулись, и Толя, по обыкновению краснея, ответил:
— Пожалуйста, Марина Николаевна. Вы с кем будете играть?
— Хочешь, сыграем с тобой?
Мы перенесли доску на мой стол, уселись друг против друга, ребята тесно окружили нас — и сражение началось. Толя оказался серьёзным противником — толковым, расчётливым, осторожным. Я играла немногим лучше его и неожиданно почувствовала, что волнуюсь. Во-первых, мне казалось, что все симпатии на стороне Толи, все желают ему удачи, а это много значит — отношение окружающих! Притом я вдруг поняла, что от исхода этой партии многое зависит, и решила, что мне просто необходимо выиграть. Сдвинув брови, плотно сжав губы, мой противник изучал доску. Рядом стоял его приятель Саша Гай, и на его лице отражалось всё, что происходило на поле боя. Он так переживал каждый Толин ход, словно это его, а не Толю ожидали победа или поражение.
Я не очень-то могла наблюдать за окружающими, но не заметить, как ведёт себя Боря Левин, было невозможно. Он «болел» за того, кому изменяло счастье. Он не столько радовался хорошим ходам, сколько огорчался, если кто-нибудь из нас делал неправильный, по его мнению, ход. Стоило мне или Толе взяться за фигуру, как раздавалось полное отчаяния «Эх!..». В иные минуты он даже отворачивался, не в силах смотреть на наши действительные или воображаемые промахи.
