Доктор Эмерсон коснулся ее спины. Она вскрикнула и дернулась.
– Хм, у вас на позвоночнике замечательный синяк!
– Возможно, я его заслужила.
Доктор Эмерсон выпрямился и с любопытством посмотрел на нее:
– Заслужили? Но почему?
– Вам лучше не знать, – ответила Келси и снова дернулась, когда доктор коснулся ее руки. – Мой характер – мой враг. Давно пора научиться держать себя в руках.
– Если не совершать опрометчивых поступков и контролировать каждый свой шаг, жизнь покажется однообразной и скучной.
Он словно прочел ее мысли.
Эдвард шагал взад-вперед перед камином в библиотеке, когда появился доктор, и пошел ему навстречу.
– Как себя чувствует мисс Келси?
– Ничего особенного, несколько синяков. Эдвард с облегчением вздохнул.
– Но все же денек-другой не позволяйте ей напрягаться.
– Я прослежу за этим.
Доктор Эмерсон взглянул поверх очков на Эдварда.
– Надеюсь, вам удастся. С Келси и в детстве нелегко было справиться – так воспитал ее отец.
– Попытаюсь. Присядьте, прошу вас. Хотите чего-нибудь выпить?
– О, нет-нет, благодарю. У меня желчный пузырь пошаливает. Неприятная штука. Но прежде чем покинуть вас, хотелось бы узнать, сказали ли вы Келси о наследстве.
– Нет еще. Я…
Келси грациозно, как и положено леди, впорхнула в комнату. Ее волосы цвета воронова крыла, зачесанные кверху, ниспадали на одно плечо. Темно-зеленое платье подчеркивало изящество форм. Глаза, огромные, бездонно-зеленые, казалось, наполняли светом всю комнату. Глядя на нее, трудно было представить, что совсем недавно она едва не погибла.
– Прошу прощения за беспокойство. Я только хотела перемолвиться словечком с вами, ваша светлость, но могу попозже зайти.
– Нет-нет, – оживился доктор Эмерсон. – Я уже ухожу. До свидания, дорогая. – Он нежно пожал руку Келси, переглянулся с Эдвардом и проковылял к двери.
Эдвард усилием воли отвел взгляд от груди Келси, подошел к бару и плеснул в стакан виски.
– Тебе не следовало вставать.
– Я прекрасно себя чувствую. И мне необходимо поговорить с тобой.
– Ты можешь не начинать, если речь пойдет о Лиззи.
– Да, о Лиззи, точнее, о тех ужасных вещах, которые я тебе наговорила, когда упоминала о ней. Я не имела на это права. Прости меня. Должно быть, ты теперь не питаешь ко мне ничего, кроме ненависти.
– Я никогда не питал к тебе ненависти. – Эдвард повернулся к ней, изо всех сил сжимая графин, который держал в руке. – И почему вдруг тебе взбрело в голову извиняться передо мной? Ах да, конечно, доктор Эмерсон изложил тебе все подробности моей несчастной жизни. Чтобы вызвать ко мне сочувствие. Он большой специалист по этой части.
– Тебе не нужно чужого сочувствия. Не знаю, ты, кажется, преисполнен сочувствия к себе на всю жизнь – ну вот, опять, ты обладаешь уникальной способностью приводить меня в бешенство. Ты весьма агрессивен! – Глаза ее вспыхнули зеленым огнем, она ударила себя кулаками по бедрам. – Неужели ты не в состоянии принять простое извинение? Видимо, нет. Обычное проявление добрых чувств по отношению к себе ты воспринимаешь как сочувствие. Но если у меня и было сострадание к тебе, ты сделал все, чтобы его уничтожить. Ты не только агрессивен, но и крайне эгоистичен.
– Вы закончили свои излияния, мадам?
– Да, благодарю вас, что выслушали меня.
– Очень хорошо. – Он взглянул на нее в замешательстве. Ни одна женщина не высказывала ему своего возмущения, да еще таким тоном, не говоря уже о его жене Маргарет. Та и вовсе молчала, особенно когда сердилась. Неподвижно сидела в кресле, при этом на лице ее не отражалось никаких чувств. Желание исчезало при одном лишь взгляде на нее, как от прикосновения мокрого полотенца. А его мать, Господь да благословит ее душу, никогда не могла как следует на него рассердиться, что бы он ни делал.
– Ты заставил меня поволноваться. И только. А ведь мог наброситься на меня. На твоем лице даже появилось подобие улыбки. Не прикажешь ли внести застенчивость в список своих отрицательных качеств?
– Как тебе будет угодно, – произнес он смиренно, и сам удивился. – А кто-нибудь говорил тебе, что твои глаза становятся совсем черными, когда ты гневаешься?
