Я б не желал умножить в цвете жизни
Печальную толпу твоих рабов…
[246]К Сушковой может быть отнесено пять стихотворений Лермонтова. Упомянутое «К С.», «Благодарю», известное по публикации Сушковой и связанное с тем же эпизодом, «Очи NN», написанное летом в той же тетради, что и «К С.», и два стихотворения из следующей тетради: «Ночь (1830 года ночью. Августа 28)» и «Стансы (1830 года) (26 августа)».
В обоих стихотворениях чувство любви перемешивается с презрением. Они являются иллюстрацией к словам Лермонтова, что Сушкова «мучила сердце ребенка».
Возможно ль! первую любовь
Такою горечью облить:
Притворством взволновав мне кровь
Хотеть насмешкой остудить?
Смеялась надо мною ты,
И я презреньем отвечал – …
Автор «Записок»-самовлюбленная экзальтированная женшина, невнимательная ко всему, что не касается ее самой. Она путает факты и хронологию, неверно освещает человеческие отношения, клевещет на друзей. Чтобы удовлетворить свое самолюбие после того унижения, которое по заслугам заставил ее пережить Лермонтов, она создает в своем воображении несуществующую юношескую неразделенную любовь к ней Лермонтова, за которую он якобы мстит ей в Петербурге. Возможно, что этому вымыслу она по временам верит и сама. Все стихи Лермонтова, которые когда-либо попадали в ее руки, она нанизывает на сюжет вымышленного ею романа, рисует себя музой – вдохновительницей поэта.
«Я во все годы собирания материалов и сведений о Лермонтове имел случай встретить до шести неопровержимых (sic)[248] доказательств не только серьезной влюбленности Лермонтова в прекрасных представительниц современного ему общества, но и того, что именно каждая из них была его настоящею любовью… Г-жа Хвостова увеличивает число этих дам», – писал Висковатый[249].
Старшая дочь хозяйки Середникова – Игнатьева пишет: «Хвостова была невозможно аффектированная и пренесносная барышня, над которой все смеялись. Все нарочно притворялись влюбленными в нее. И тогда начиналось представление… Лермонтов, умница и первый насмешник, нисколько в Хвостову влюблен не был…»[250]
Послушаем, что говорит о «романе» сам Лермонтов.
«Эта женщина, – пишет он про Сушкову Марии Александровне Лопухиной пять лет спустя, весной 1835 года, из Петербурга, – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное. Было время, когда она мне нравилась. Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею… но, не знаю, есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломленное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в своих собственных сетях»[251] – вот блестящая характеристика самозванной Лауры.
Сушкова имела влияние не только на умы русских читателей и биографов Лермонтова, но и на мемуаристов. Большинство воспоминаний о Лермонтове было написано в 70-х и 80-х годах, то есть после выхода в свет «Записок» и до публикации воспоминаний Шан-Гирея.
Многие из писавших о Лермонтове мало знали его И почти забыли. Они считали своим долгом что-то сказать в своих воспоминаниях о великом русском поэте, с которым когда-то встречались в дни юности. На помощь приходил трафарет Сушковой, который каждый раскрашивал по-своему. Образ, созданный Сушковой, обрастал новым содержанием. К нему присоединяли иногда черты портрета лирического героя Лермонтова, нарисованного в романтической манере рукой еще не совсем опытного мастера. Забывали, что автор и лирический герой не одно и то же лицо.
Сушкова жестоко отомстила Лермонтову. Она удовлетворила, хотя и после смерти, свое тщеславие. Присоединив свое имя к имени Лермонтова, она совершенно незаслуженно вошла вместе с ним в историю русской и мировой литературы.
«Это было весною: уселись в длинные
линии, запряженные каждая в 6-сть лошадей,
и тронулись с Арбата веселым караваном.
Солнце склонялось к Воробьевым Горам,
и вечер был в самом деле прекрасен».
Лермонтов – «Княгиня Литовская».
Это было весной 1832 года.
Компания молодежи с Поварской, Большой и Малой Молчановки собралась ехать в Симонов монастырь ко всенощной – молиться, слушать певчих, гулять.
