— Вот поверь мне, сержант. Послужи ещё и верой и правдой, и я тебя с первой возможностью отправлю в Союз.
Не «демобилизую», понимаешь, а «в Союз отправлю». А там — служи дальше верой и правдой.
Тогда мы сели с замполитом прошение писать Плиеву. Изложили опять все факты. Подшили характеристику мою в авторской редакции. Отсылаем в штаб группы войск.
А Плиев то ли дворик мой запомнил, то ли характеристики начитался, то ли что. Приходит, короче, обратно, моё прошение, а поперёк него резолюция:
«Я с этим сержантом ещё послужу».
Ну, я охуел совсем.
Комбат меня успокаивает. Предлагает сверхсрочником остаться, чтобы зарплата шла хотя бы:
— Будешь, — уговаривает, — отсюда семье помогать.
А я всё. Не могу больше. Только домой. Думаю: «Да на хуй вас всех. Через дурдом попробую».
Мы с приятелем Васей долго вынашивали идею в дурдом попасть.
Из нашей части ребята периодически попадали в Гавану в госпиталь, понимаешь. Некоторые по болезни, некоторые по изобретательности. Ну, придумывали себе болезни. Там же довольно вольная была организация, в этом госпитале. Можно было выйти и даже в бардак успеть. Вася мой в Гаване с больным желудком как-то лежал. Один раз сходил в этот бардак — сразу все его песо закончились.
Потом, очень многие же подхватили венерические заболевания, особенно среди офицеров. Сначала этих заболевших в Союз отправляли. А потом смотрят: ё-моё, это явление может повальным оказаться. Некому будет революцию защищать! И перестали комиссовать венерических. Пошли зато слухи, что психических шлют домой. Якобы из наших один пожаловался на голову и сразу под комиссию попал.
Вот я и загорелся после плиевской резолюции.
Предварительно сходил на разведку. У меня же слизистая была рассечена изнутри губы. И губа всё время оттопырена. Я прихожу к хирургу нашей части:
— Можно, — спрашиваю, — губу мне подтянуть?
Он говорит:
— Видишь, тут влажность и жара какая? Высокая опасность инфекций. Заживать будет долго. Жди до Союза — там холодно.
Короче, терпи.
Тогда я по существу:
— А ещё вот, — говорю, — мне не сдержать свои эмоции агрессивные. Если кто приказ не выполняет, у меня сразу шум в голове и в глазах темнеет. А потом нервный тик начинается.
А я же пиздюлей такое количество уже надавал, что и сам не рад, понимаешь. Мне и выдумывать ничего не надо.
Врач говорит:
— Нууу, запишись на приём в Гавану к невропатологу или психиатру.
Записался.
Прямо накануне поездки в Гавану съездил в очередной раз на холодильник, где мы жратву получали. Всю ночь потом сидели, чифирили.
Утром приходит микроавтобусик. Сели. Вентиляция херовая, жарко, душно. Вся машина забита солдатами. Какая-то женщина ещё была, помню.
Едем. Я твержу:
— Мне плохо. Мне плохо. Мне плохо.
Раскачиваюсь всё время внутри этого микроавтобусика и «мне плохо, мне плохо». И тут, блядь, как по Станиславскому: мне действительно начинает делаться плохо. Вспотел, дышать трудно. Таблетку мне какую-то суют. А уже к Гаване подъезжаем. Парни все смотрят в окошки. Я никуда не смотрю. Раскачиваюсь целенаправленно:
— Мне плохо. Мне плохо.
А там, уже на территории Гаваны, что-то вроде бухты вдаётся в сушу, и тоннель длинный — километра два, если не больше. Вот в этот тоннель когда стали въезжать, со мной началась истерика. Меня начало колотить. Тут же меня завалили на лежак, какой-то разъебай сел на меня сверху. Включили сирену и прямо в госпиталь, в приёмный покой. Как будто даже по рации позвонили туда в крыло психиатрическое.
В выписке у меня потом было написано: «госпиталь имени Твардовского». Строили его сначала вроде американцы, потом чехи, а достраивали чуть ли не китайцы. Этажей семь-восемь. Над морем возвышается. Музыка всё время играет, каждый этаж окрашен в свой цвет, и на каждом этаже больные одеты в свой цвет. Материя типа сатиновой, тонкая такая. Вид на море сквозь сетки на окнах.
Персонал был и наш, и кубинский. Помню, когда меня только привезли, одна медсестра-кубинка мне всё улыбалась. Показывает на себя:
— Эстрея!
«Звезда», значит. Меня трясёт всего, а они отвлечь меня пытаются:
— Смотри! Смотри, какая Эстрея красивая!
