Я подумал, что он скорее всего шарил у меня по карманам и надо бы его догнать, но бежать за ним не мог. Ноги были ватные, голову ломило, болели почки и вывернутые запястья.
Я оглянулся. Мимо шли по своим делам дерганые, и никто не обращал на меня никакого внимания. По проезжей части бежали рикши и катили раскрашенные картонные коробки на велосипедных колесах. На некоторых были надписи «Mercedes», или «Audi», или «Toyota». Откуда-то сверху громыхал шлягер: «Мяу-ши! Мяу-ши! Тебе мои мя-ки-ши!»
Из густого двухметрового бурьяна, который рос вокруг шестнадцатиэтажки, за мной следили пацаны лет двенадцати-тринадцати. Посматривали на мой рюкзак, валявшийся рядом, на растрескавшемся асфальте. Это было опасно. Преодолевая головокружение, я наклонился, поднял рюкзак и с максимальной доступной мне скоростью двинулся подальше от этого страшного места.
Отойдя пару кварталов, я остановился в пустынном переулке у старой телефонной будки. Внутри была куча человеческого дерьма, поэтому я не стал заходить, а, повернувшись к улице задом, забился в угол между будкой и стеной дома и пошарил в рюкзаке. Он был пуст. Ни газет, ни марли, ни побрякушек. А главное – не было сменной одежды. И как теперь я появлюсь в Тихой Москве в зауженных зеленых брюках и синей рубахе с продолговатыми оранжевыми пуговицами размером с киви и с погончиками в виде мобильничков, скроенных из оранжевых кусочков ткани?! В Секторе было два-три магазина, где в отделе антиквариата можно было купить обычную человеческую одежду: джинсы, рубашки и все такое. Купить и потом переодеться. Но во-первых, это стоило бешеных денег, навряд ли хватило бы, а во-вторых, тут я втянул живот и, сморщившись от боли в запястье, просунул руку в карман узких зеленых брюк, а во-вторых, денег у меня не было вообще. Они, наверное, отправились туда же, куда и содержимое рюкзака.
Я задумался было, кто мог так качественно обобрать меня – охранники в серых костюмах, бич с обезьяньими повадками, пацаны из бурьяна или вообще случайные прохожие, – но при попытке задуматься в затылке заломило еще сильнее и стало тошнить.
Солнце уже опускалось за крыши соседних пятиэтажек, так что я решил спешить, надел пустой рюкзак и двинулся в сторону Главной Просеки.
Просека – это не то, что вы думаете.
Это не дорога в лесу. Это дорога в городе. По которой как бы идет толпа деревьев. Ну в общем, чтобы было понятнее, – это широкая полоса, прорубленная в городе. Дома снесли, асфальт перепахали и засадили деревьями, которые после Переворота росли так быстро, что уже года через два стали высоким и густым кромешным лесом. Тайгой.
Таких просек было семь. Главная Просека отделяла Сектор от остальной Москвы, которую теперь называли Тихой. Через нее была переброшена бетонная эстакада с шлагбаумом и чем-то вроде таможни посередине. Весь Сектор был обнесен по периметру забором из колючей проволоки и хорошо охранялся, поэтому эстакада считалась единственной дорогой в Тихую. Иногда я пользовался этим легальным переходом и приезжал с комфортом на велосипеде. Но сегодня был не тот случай.
Так что мне пришлось воспользоваться запасным вариантом – опуститься в люк старой канализации и миновать ограждения под землей.
В Просеке было уже темно, но я знал этот лес очень хорошо и мог бы, наверное, пересечь его с закрытыми глазами. Кое-где, правда, неожиданно разросся подлесок, и пришлось продираться. Нещадно грызли комары.
Но все это была ерунда. В спину меня толкала ледяная рука страха. И комары с колючками состязаться с ней, конечно же, не могли.
Наконец я выбрался в Тихую. Здесь даже воздух был другим. Ласковым, спокойным.
Впереди светилось здание Университета. В сквере, в котором я оказался, горели фонари аллей, посыпанных мелким гравием, куда-то шли спокойные уверенные люди, смеялись женщины, раздавались детские крики. Недалеко прошел трамвай.
Я вдохнул всей грудью. Страх отпустил меня. Скоро я буду дома. Увижу Надю. Обниму ее. Сниму эту отвратительную одежду с мерзкими оранжевыми пуговицами, стану под горячий душ, вылечу свои синяки…
Но тут воспоминание о том, как я вел себя у дома Смирновых-Инстаграм, накатило на меня, а следом за ним – накрыла волна стыда и жуткой, непереносимой досады. Я оглянулся, не видит ли кто меня, рванул ворот рубахи (одно оранжевое пластиковое киви отлетело в траву), сорвал с себя рюкзак, швырнул его под ноги и с криками «Гадость! Гадость! Гадость!» стал прыгать и топтать ни в чем не повинную землю.
