Или я так и состарюсь, как исправный бультерьер, которого лишь изредка спускают с поводка?
Такие мысли разрушали меня, подтачивали здоровье и характер. Я чувствовал всеобщую опасность, она пропитывала почву и небеса. Но я не понимал, где ее источник. Где враг? Куда бросаться?
Было много людей, которые боролись с «системой». Одни с коррупционной системой, другие с капиталистической, третьи с коммунистической, четвертые, вообще, с государством как таковым. Среди этих людей были отважные, самоотверженные бойцы. И все же мне казалось порой, что даже эти герои боятся смотреть в корень, в суть проблемы.
Постепенно я пришел к убеждению, что системы не имеют значения.
Значение имела глобальная Регина, вертлявая бабенка, зажавшая Землю в своем жадном кулачке.
…Эти мысли делали меня еще более одиноким.
Я встал, налил в чайную чашку водки и выпил.
И ночью мне приснился сон.
Бобслейная площадка с узкими ледяными дорожками. Я держусь за край темно-красных ультрасовременных саней, в которых сидит какой-то саночник. Он в шлеме, я не вижу его лица, но мне кажется, что это человек, которого мы все должны не то чтобы охранять, а оберегать, сдувать пылинки, но вместо этого мы (а с другой стороны держит сани майор Бур, мой сослуживец) начинаем разгонять сани, они несутся все быстрее вниз, мы уже не успеваем бежать рядом, нужно отпустить, но я знаю, что если мы отпустим, то произойдет крушение, катастрофа, и в то же время я знаю, что ведь это именно мы с Буром разогнали сани вниз, старались изо всех сил, чтобы пустить их по наклонной плоскости как можно быстрее. А значит, мы и будем виноваты в катастрофе. И так хочется увидеть лицо саночника, но он не поворачивается, и улетает с ледяным визгом в узкую, падающую круто вниз, сияющую канаву. Я просыпаюсь, вытираю пот, потом засыпаю – и все начинается сначала: зная, что сани будет не остановить, я все-таки бегу и толкаю их вниз, а затем отпускаю, останавливаюсь, поднимаю пустые руки, а человек в санях улетает, чтобы разбиться.
И когда по тревоге я мчался с включенной мигалкой улицами Москвы, я думал почему-то, что сани из моего сна были нашей Родиной, что бы это слово ни значило. Мы ее вроде бы хотели спасти, удержать, а на самом деле сталкивали, разгоняли по наклонной плоскости. И я еще подумал, чтобы развеселить себя, а вот здорово было бы вырыть громаднейший котлован, собрать по периметру все другие родины. И чтобы все другие соответствующие спецслужбы растолкали бы каждая свои сани и отпустили, а потом, у дна, они врезались бы все друг в друга: вот был бы грохот! И что-то мне подсказывало, что как раз и наступает такой момент. Момент столкновения и грохота. Во всяком случае, теперь я могу признаться, что в те минуты я желал катастрофы.
Это было утро второго марта 201… года. Мы собрались в четвертом корпусе, на Юго-Западной. Изюмов злился. Он торопился, очевидно было, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Тем не менее, ожидая, пока соберутся все, говорить не начинал. Потирал свои толстые генеральские щеки, выдвигал ящики, листал бумаги, входил и выходил из своего громадного кабинета, в котором мы все расселись и негромко переговаривались, делясь мелкими новостями и немножко расслабляясь, настраиваясь, как перед любой хорошей дракой.
Некоторые были одеты в форму, некоторые нет. Виталий Бур сидел, как всегда, в великолепном костюме, он умел одеваться, словно в Голливуде. Посматривал на остальных с улыбкой. Двухметровый наглец. Он у нас числился по особым делам, хотя это и звучало несколько чрезмерно: «Шатуны», наше подразделение, и так было особым, да еще и в составе особого корпуса.
Впрочем, по особым-особым-особым был и я, и еще Мураховский, и Семиглазов, и Саша Попов. Мураховский, мрачный, толстенький, сидел, потирая рукою лоб. У него на погоду болела голова. А вот Саши Попова не было. Это было немного странно, он был очень быстр и пунктуален, всегда появлялся раньше всех. Вчера вечером, после встречи с Региной, я разговаривал с ним по телефону. Так, о всякой ерунде. Просто хотелось после зодиакального помешательства услышать голос друга. Настроение у него было прекрасное; понимая, почему я расстроен, он пробовал развеселить меня, и это ему удавалось.
