К Москве подступал Наполеон. Император Александр, втайне считавший нашествие французов небесной карой за смерть батюшки, колебался в принятии самых простых и очевидных решений. Снедаемый угрызениями совести, он даже назначил его, бывшего отцовского фаворита, московским генерал-губернатором и заставил московское население беспрекословно повиноваться новоявленному предводителю. Но дать самого важного, пожаловать уважением в армии, государь не мог. В войсках царил фельдмаршал Кутузов, откровенно посмеивавшийся над потугами Ростопчина примерить роль спасителя Отечества.
Графа более всего бесила эта бутафорная власть над городскими обывателями, парой сотен солдат внутренней стражи да отделением полиции. Парадное, но ничего не решающее генерал-губернаторство в судьбах войны и мира.
«Хорошую роль отвел мне император, - раздраженно думал Ростопчин, поспешно глотая кофе. - Кутузов, значит, Промысел Божий, не убоявшийся сразиться с Наполеоном при Бородине. При главнокомандующем, стало быть, есть место для потешающего публику буффона, который сдал Москву без боя. Пожалуй, в их глазах я и не комедиант, а просто сумасшедший Федька!».
Это прозвище, данное ему еще самой матушкой Екатериной, было особенно для Ростопчина болезненным и обидным.
«Теперь на каждом углу всякий пустомеля потешаться станет, рассуждая о дурачке Федьке, который профукал Москву. Да разве в том вина моя? Назначил бы меня император главнокомандующим, так при Бородине я наголову разгромил Наполеона. Тогда никакой сдачи Москвы и вовсе бы не было! Выбрали меня в козлы отпущения, вот и норовят взвалить все грехи. Потом запоют как на панихиде: «Разве можно чего другого ожидать от сумасшедшего?»
Хотя страх перед приближавшимся неприятелем выгнал из города многих жителей, но несметные московские богатства так и не успели вывести. Торговые ряды все еще ломятся от товаров, склады забиты вином и провиантом, а в опустевших барских домах не попрятано столовое серебро!
Горьким опытом знал тертый жизнью генерал-губернатор, что жажда легкой поживы вот-вот привлечет в Москву негодяев всякого сорта. Придут бежавшие из каталажек тати, просочатся отбившиеся от части дезертиры, налезут оставленные без присмотра окрестные холопы. Накинутся на Москву подобно волчьей стае, растерзают, разорят, растащат великий город по своим звериным норам и схронам. А его, потомка царя царей Чингисхана, наперсника и совопросника великого императора Павла, назовут последним юродивым дурачком Третьего Рима!
Потом Ростопчину снова припомнился сон со странной дверью на которой смог разобрать лишь написанное на латыни «завтра», невероятный карамболь с царскими головами вместо шаров и пожравшего мир воскового Якова Брюса.
«Постой-ка! Да ведь у этого проклятого чернокнижника Брюса в живых остался еще ученик! – Осенило Ростопчина. – Не навестить ли поганое отродье?»
Ростопчин припомнил назидательную историю митрополита Платона, нашептанную на ушко в день вступления в генерал-губернаторство. Поучительный анекдот о графе Бутурлине, ученике брюсовской навигацкой школы, который по молодости да горячности обрюхатил прачку. Прижитого младенца, из-за страха перед свирепым батюшкой, юный граф взял и самолично утопил в мыльном корыте. Затем, через пару десятилетий, Бутурлин впал в черную меланхолию, бросил карьеру, светское общество, сказался для всех мертвым, а сам укрылся затворником в немецкой слободе, в родовом дворце на берегу Яузы. Престарелый митрополит с ужасом утверждал, что вместо положенного церковного покаяния Бутурлин выспрашивает подсказок у мертвого Брюса по каждому, даже самому наиничтожнейшему вопросу.
«Вот ты-то, батенька, мне и нужен! – Подумалось Ростопчину отчего-то радостно. – Вот кто мне наверняка расшифрует шарады старого черта!»
Граф небрежно кинул чашку на поднос, встал с постели, подошел к секретеру, вытаскивая из него зеркальце в витой серебряной оправе. Поднес к лицу, поморщился, крикнул:
- Еремка! - И, не дожидаясь появления денщика, принялся отдавать распоряжения. - Таз горячей воды, мыло, бритву, полотенце, примочки для глаз! Заложить бричку, быстр-ро!
