— Не слишком ли ты много куришь? — сказала она по-хозяйски.
— Я давно не курил, — сказал я и, бросив за борт сигарету, взял апельсин.
Он был тяжелым и оранжевым. Я вонзил ноготь в шкуру и с наслаждением содрал ее с мякоти. Из апельсина пахнуло ароматом, как из раскупоренного бочонка. Шкурка была такая пахучая, что жалко было ее выбрасывать. Прежде чем приступить к мякоти, я прижал кожуру к носу, внюхиваясь в ее сырой, прохладный аромат.
Мы ели апельсины и бросали кожуру за борт. Куски кожуры, как капли солнца, медленно тонули, все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую толщу воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.
— Это итальянские апельсины? — спросила она.
— Испанские, — сказал я, вспомнив красивое слово «Валенсия», припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все, что знал об Испании. Я знал немного, но то, что знал, любил. Я встречал в Москве и в других городах испанцев. Все они мне нравились. Мужественность и едкий, жестковатый юмор.
Она, конечно, все это знала, но не так, как мы. Сказывалась разница в возрасте — десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и больше ничего. Для нас она была и другой страной, и чем-то большим, чем всякая страна. Это как песня, полюбившаяся в детстве. Взрослым можешь слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.
— А что будет, если Франко умрет? — спросила она.
— По-моему, сначала будет то же самое, только еще мельче. Видно, власть — это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.
Я почувствовал, что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по каким-то свойствам души, как по таблице Менделеева находят недостающие элементы.
Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.
— Давай выбросим в море, — сказала она, как-то по-детски протягивая его мне.
Мне было жалко бросать апельсин, но затея все же понравилась. Я швырнул его по ходу лодки. Он почти без брызг мягко вошел в воду и через мгновение вынырнул — темное золото и на темной синеве моря. Я почувствовал себя человеком, подписавшим совместную декларацию. {130}
— На счастье, — сказала она, как бы поясняя декларацию, чтобы не было кривотолков.
— Апельсин в море — это перепроизводство счастья, — сказал я серьезно.
— У тебя был такой свирепый вид, как будто ты бросал за борт персидскую княжну, — сказала она.
— Или неверную жену, — сказал я.
— А ты довольно веселый, — сказала она поощрительно, — а сначала показался мрачным.
— Это потому, что веселье требует подготовки, — сказал я неизвестно зачем.
— Весельчаки мне тоже не нравятся, — продолжала она серьезно. — И спортсмены.
— Весельчаки плохо кончают, — сказал я.
— А спортсмены?
— Рано или поздно они перестают быть спортсменами.
— А потом что?
— А потом они толстеют и делаются весельчаками.
— Ну, это не так уж плохо, — сказала она непоследовательно.
— Конечно, — сказал я.
— Он не хочет от нас уходить. — сказала она, глядя на апельсин, который все еще маячил возле лодки.
Она стояла посреди лодки, тонкая и стройная, как мачта, и расчесывала волосы, тягуче выволакивая гребенкой горячее летнее солнце. Она славно загорела за этот месяц и очень гордилась своим загаром.
Лодку покачивало, и она покачивалась в такт, довольно легко сохраняя равновесие. Я подумал, что она, наверное, хорошо танцует. Сам-то я танцевал ужасно, но теперь это меня не беспокоило.
Мы улеглись на корму, чтобы с толком загорать. Было жарко, но вентилятор моря работал исправно, и жары не чувствовалось.
Когда лежишь в лодке с закрытыми глазами, и тебя слегка покачивает, и ты ощущаешь равномерное движение воздуха со стороны моря, кажется, что чувствуешь всем телом движение земного шара. Он порой проваливается в воздушные ямы, но снова выравнивает ход. Могучее вечное движение.
Я прикрыл лицо ее волосами, чтобы солнце меньше припекало. Волосы были тяжелыми и теплыми. Есть волосы вялые, как мускулы больного. Эти были упругими, в них чувствовался нетронутый запас молодости. В них был аромат растений, разомлевших от жары. Такой запах бывает, если летним днем зарыться в кусты. Было приятно ощущать его. Он не давал думать о другом, да и не хотелось ни о чем думать.
