Работая, она разговаривала с мишкой. Катя слышала ее голос, но слов разобрать не могла. Катя подошла к ограде сада. Но и отсюда слов расслышать было невозможно. Оглянувшись и убедившись, что улица пуста, Катя влезла на ограду. Она уже стояла на ограде, когда ей пришло в голову, что, пожалуй, приличнее войти в калитку. Но было уже поздно. Девочка каждую минуту могла заметить ее на ограде. Катя прыгнула в сад, в кусты роз, и, смущенная, притаилась.
- Вот видишь, Миша, мой папа вернется! - говорила девочка мишке, и теперь Катя слышала каждое слово. - Он подымется на горку и крикнет еще оттуда, с дороги: «Маня!» А я крикну. «Папочка вернулся!» - и побегу к нему навстречу.
«Ага, ее зовут Маня», - подумала Катя.
- Потом он придет сюда, на веранду, - продолжала Маня, - снимет китель, наденет халат, сядет в это кресло и начнет мне рассказывать про свой катер. Я скажу: «Смотри, папа, сколько папирос я тебе приготовила». Каждый день я набиваю для него тридцать папирос. Но никогда еще у меня не было готово к его возвращению столько папирос, как сейчас. В эту коробку входит тысяча штук, и она уже почти полная… Что ты так глядишь на меня, Миша?
Она внимательно посмотрела в мишкины круглые, пуговичные глаза.
- Нехорошо так глядеть на меня, Миша, - продолжала она с укором. - Ты не веришь, что он вернется? Нет-нет, я по глазам твоим вижу: ты не веришь. Ты думаешь, он погиб во время десанта, вон там, на том берегу.
Она махнула рукой в ту сторону, где за морем лежал еле видный берег, захваченный немцами.
- Не спорь, Миша, не спорь, ты так думаешь! - продолжала она с негодованием. - Ты наслушался разговоров. Ты слышал, что папин катер высадил ночью десант на том берегу, чтобы уничтожить немецкую береговую батарею. И батарею они уничтожили и все вернулись на катер, кроме папы и матроса Казаченко. И что стало с папой, неизвестно, потому что бой шел в темноте и никто из вернувшихся папы не видел. И с тех пор прошел месяц, а папа все еще не вернулся. И ты думаешь, что он не вернется никогда… - Она с глубоким презрением смотрела на своего мишку. - А мне все равно, что ты думаешь, - сказала она. - Ты просто мешок с опилками, и я с тобой разговариваю только потому, что всегда одна. Надо же с кем-нибудь разговаривать… Неправда, мой папа вернется! - воскликнула она громко. - И я буду ждать его и буду каждый день набивать для него папиросы, хотя бы сто коробок были полны папиросами до самого верха!..
Она отвернулась от мишки, и только пальцы ее быстро работали. И Кате вдруг захотелось подойти к ней и сказать что-нибудь ласковое. Неловко, конечно, вылезти прямо так, из кустов, и показать, что она подслушивала. Но ничего другого не оставалось, и Катя даже протянула руки, чтобы раздвинуть кусты, как вдруг кто-то осторожно постучал в калитку.
Катя сразу замерла.
За калиткой стоял тот самый моряк с кульком подмышкой, которого она недавно видела на улице. Он, вероятно, не знал короткого пути через санаторий и добрался сюда только сейчас.
Теперь Катя могла рассмотреть его лицо. Это был пожилой уже человек, с полуседыми усами, как у моржа, с загорелым лицом, словно вырезанным из дерева, по которому расползлись морщины, похожие на лучинки.
- Макар Макарыч пришел! - крикнула Маня и побежала к калитке. - Как ваше здоровье, Макар Макарыч?
Моряк вошел, как-то неловко держа кулек своей большой ручищей, и остановился, смущенно переступая с ноги на ногу.
- С моим здоровьем ничего не сделается, - сказал он. - Я старый краб, меня море просолило. Я такой соленый, что и после смерти сто лет пролежу, не испорчусь.
- Отчего вы так долго не приходили?
- Мы пять ночей дежурили у Песчаной Косы. Сторожили немецкую подводную лодку.
Катя, как и все в городе, хорошо знала длинный, узкий мыс, который называли Песчаной Косой. Он начинался километрах в пяти от города и далеко вдавался в море.
- И выследили лодку? - спросила Маня.
- Пока нет, - сказал Макар Макарыч, - Сегодня опять пойдем туда сторожить.
- И про папу моего ничего нового не узнали?
- Ничего нового, Манечка, - сказал Макар Макарыч очень грустно.