Морфология загадки (примечания)

Множество таких интеллектуальных загадок (больше, чем в любом трактате нового времени по энигматике), которыми развлекались на пирах мудрецы и поэты древней Греции, приведено у Афинея Наукратского (II в. РХ) в «Пирах мудрых» (Αθήναιος Ναυκράτιоς, «Δειπνοσοφισταί»: х.448–459, [Афиней 1961: 4.531–583]).

Попытка общей теории элементарных форм литературы: Йоллес 1930.

Число разноязычных собраний, из которых Тэйлор черпает параллели, превышает тысячу; они охватывают примерно две с половиной сотни языков и диалектов.

Специально загадке в античности был посвящен трактат Клеарха из Сали «Περὶ γρίφον», не дошедший до нас (упоминает Афиней 1961: 4.531 [х.448с]).

Подчеркиваю: ценность структуральной лингвистики на этих страницах не ставится под сомнение – речь идет о ее гипертрофии, которая, по-видимому, отражает общую тенденцию культуры, всегда готовой приостановить понимание в пользу манипулятивных процедур, подтвердивших свою практическую успешность. Читатель увидит, что автор не чужд ни лингвистической поэтике, ни семиотике, дисциплинам, возникшим на основе структуральной лингвистики, но он не дает им власти над собой.

Картина поразительного отсутствия связи с предшествующей традицией открывается в таких представительных структуралистических собраниях исследований загадки, как Journal of American Folklore, v. 89, no. 352 (1976), Паремиологический сборник 1978, Паремиологические исследования 1984, Исследования 1994 и 1999.

Статья Жоржа и Дандеса – не рядовая среди многочисленных структуралистических работ о загадке, она получила большой отклик и до сих пор является авторитетной, на ее выводы принято полагаться.

Лучшие известные мне размышления о выборе адекватного уровня анализа сложных функциональных систем находятся в книге Л. С. Выготского «Мышление и речь» (Выготский [1934]). Они должны войти в золотой фонд научной герменевтики.

Можно попутно отметить, что в художественных текстах смысл непременно отклоняется от логической предсказуемости.

К. Пайка принято противопоставлять Н. Чомскому, но их объединяет логический редукционизм.

Положение осложнено тем, что феноменологическая философия, сопряженная с герменевтикой и давшая импульс фонологии, классической структурально-лингвистической дисциплине, с самого начала в трудах Эдмунда Гуссерля (Edmund Husserl) была ориентирована на проблематику логико-математического знания, а затем оказалась мистифицирована и переведена в область метафизики Мартином Хайдеггером (Martin Heidegger), так что перестала быть полезной лингвистике.

Христоф Майнерс (Christoph Meiners), комментируя интеллектуальные загадки (γρίφος), которыми развлекались мудрецы и поэты в «Пирах мудрых» Афинея, отмечает, что эти загадки… – и тут, в отрицательном модусе, он дает определение загадки, которая похожа на народную, – не были: «ни неопределенными вопросами, которые самым разнообразным способом представляются верными, но лишь некоторым определенным образом могут быть разгаданы, ни описаниями, которые на первый взгляд никаким действительным предметам не соответствуют, а при ближайшем рассмотрении приложимы ко множеству предметов и все же в остатке содержат нечто неопределенное, пока не наткнешься на предмет, что подразумевался и чьи признаки приведены в некотором запутанном виде» (Майнерс 1781: I, 55). Спустя столетие Конрад Олерт (Konrad Ohlert) похожим образом, но более точно описал древний тип загадки: «В древнейшие времена нам попадаются в загадках почти только простые вопросы, на которые казалось бы можно ответить различным образом, но на самом деле нужно одним определенным образом. Во многих этих загадках признаки или свойства предметов представлены не так, чтобы путем их соединения и дополнения недостающими можно было бы найти искомое слово или предмет, но задача обозначена зачастую лишь неопределенными чертами и лишь иногда дан намек в единственном верном направлении, так что разгадка может быть найдена лишь в качестве счастливой находки, но никак не в результате целенаправленного размышления» (Олерт 1886: 111). Неполное соответствие загадочного описания разгадке разрабатывалось аналитически, как уже было отмечено, Ч. Т. Скоттом (Скотт 1965) и позднее, например: Э. Конгас-Марандой (Маранда 1971, 1971b), Ю. И. Левиным (Левин 1972, 1978) и Т. В. Цивьян (Цивьян 1994).

Показательно, что два тома Исследований 1994 и 1999 носят подзаголовок: «Загадка как текст».

Английское слово riddling, терминологически используемое этнологами, означает одновременно загадывание и разгадывание загадки, может означать одно из этих действий, но чаще – оба сразу, загадывание-разгадывание. Этим последним сдвоенным понятием я и буду передавать riddling.

О разнородности текстов, именуемых мифами, и отсутствии общего знаменателя для концепции мифа см. Либерман 1985.

The true riddle Тэйлора, по всей вероятности, перевод das wirkliche Rätsel Петша.

Но может быть вся культурная реальность состоит из таких своеродных областей, каждая из которых при ближайшем рассмотрении требует особого подхода, который нельзя переносить из одной в другую, так что, пользуясь общеизвестными понятиями, нельзя рассчитывать на их известные свойства?

Этой мысли Томас Манн посвятил пролог к роману «Иосиф и его братья».

Особую главу в истории выяснения генетического родства загадок представляет собой работа Антти Аарне, в которой сравнительное исследование проведено по историко-географическому принципу, на основе которого и сделана попытка сформулировать «трансформационные правила» (т. о., опередившая трансформационную грамматику второй половины XX века) выведения для группы родственных загадок их исходной формы, или праформы (Urform) (Аарне 1918). В соответствии с концепцией школы, называемой исторической в фольклористике и сравнительной в литературоведении, Аарне постулировал, что в мировой культуре имеет место обширный процесс миграции загадки, сопровождающийся трансформациями исходных форм. В самом деле, загадки, варьирующие некоторую формулу, зарегистрированы как в смежных географических ареалах, независимо от языка, так и в довольно отдаленных друг от друга. Аарне исследовал восемь загадок, или, точнее сказать, восемь групп родственных загадок, и вывел их праформы. При этом он сделал ряд роковых ошибок. Он рассматривал родство загадок как по вопросу/описанию, так и по ответу/разгадке, и, соответственно, переходил как бы от варианта к варианту по сходству как на одном, так и на другом основании. Он рассматривал загадки, имеющие сходные формулы или мотивы, в качестве трансформаций одной и той же загадки. И он рассматривал загадки, имеющие одинаковую разгадку как связанные лишь переменой терминов. Он также включал в свои группы литературные загадки и их проекции в фольклоре. В результате такого отсутствия дискриминации, его трансформационные правила являются логическими фикциями. Его реконструкции праформ в качестве общего знаменателя для группы якобы родственных загадок крайне сомнительны. Логическая слаженность некоторой цепи аналитических операций не гарантирует их адекватности предмету.

Аналогичный вопрос привел О. М. Фрейденберг к мысли о присутствии архаического элемента в литературах классической античности: «Бросается также в глаза, что выбор тем в античной литературе, выбор сюжетных и жанровых вариаций, как ни разнообразен на первый взгляд, все же узок…» (Фрейденберг 1997: 49).

Я пользуюсь понятием телос в смысле, идущем дальше понятия функция в применении антропологов; телос здесь означает не только наблюдаемый эффект загадки и структуру процесса, ведущего к нему, но также цель, которая породила загадку в первую очередь, ее онтологический принцип, который мог быть утрачен к моменту антропологического наблюдения, но оставил следы, свидетельствующие о раннем состоянии.

Лучшая сохранность загадки в развитых обществах по сравнению с примитивными – обстоятельство, казалось бы, парадоксальное. Не связано ли оно с различием культурных механизмов между устремленными к обновлению и самодостаточными примитивными обществами? Допустимо, что как раз традиции, ориентированные на развитие, обладают механизмами амортизации в отличие от примитивных. Если развитие предполагает именно развитие, а не простую замену, то именно в новаторских культурах архаические традиции способны сохранять генетическую основу. В таком случае различия зарегистрированных состояний загадки в разных традициях не противоречат возможности сходства в древнейший период. Особая проблема – культуры Китая, Японии и Кореи, где загадки, похоже, не имеют архаических черт, подобных европейским.

Этого обстоятельства не учел Жак Лакан (Jacques Lacan), редуцировавший мысль Фройда к опоре на элементарные тропы.

Более того: ведро или бочка – с крепким (дубовым) или непрочным дном, а также с медом (там же). Любопытно, что Потебня сопоставляет этот песенный мотив с образом русской загадки, описывающей бочку так: «Стоит голенище, В голенище суслое масло» (ИАХ 49). Отсюда же он выводит бранное слово в отношении к женщине: халява (Потебня 1883: I.9 примеч.).

Большая откровенность, то есть меньшая изощренность, скорее, говорит о культурной вторичности.

Садовников практически включил всего Худякова в отличие от последующих составителей собраний, претендующих на полноту.

Тенденция фольклора антропоморфизировать предметы окружающего мира представляет собой особую проблему. В книге «Ономастикон восточнославянских загадок» А. В. Юдин отметил: «Одним из основных способов создания “заместительных концептов” в восточнославянских загадках является персонификация (и антропоморфизация как ее разновидность). <…> Легко персонифицируются и антропоморфизируются светила и стихии, праздники и части тела человека, разнообразные постройки, наконец, бытовые предметы, причем даже те из них, которые обычно относят к категории “неподвижных” (“неперемещающихся”), не говоря уже о “подвижных”. Основанием для этого служат широко распространенные и многократно описанные исследователям и представления об антропоморфности домашней утвари, в частности мебели, инструментов, посуды и т. д. Эти предметы представлялись изоморфными человеческому телу» (Юдин 2007: 11). С этим обстоятельством автор связывает широкое употребление человеческих имен для замещения загадываемых предметов в восточно-славянской загадке. Тут легко за лесом не увидеть деревьев, растворить особую жизнь загадки в более широкой фольклорной тенденции. Антропоморфизация является не единственным способом создания заместительных концептов: они создаются и обратным путем – путем замещения живых существ или частей тела названиями предметов, а также животных. Значительная часть ономастикона загадки состоит из топонимов (в отличие от антропонимов). Значит антропоморфизация сама по себе в отношении загадки ничего не объясняет. В конце «Ономастикона» читаем: «…мы должны констатировать, что даже обращение к одной группе заместительных номинаций [то есть к именам, – С.С.] из близких загадок действительно обнаруживает значительное единство принципов их образования с табуистическими языками» (там же: 93). Приведение антропоморфизации к табуированию важно: табу немыслимо без определенной задачи. К сожалению, автор видит суть табуистических языков в отличении «своих» от «чужих», то есть опять-таки размывает специфику загадки. Но у загадки свой табуистический язык, со своими целями, не общими; он выясняется из анализа загадки и не должен быть вносим в нее извне.

Параллель: реконструируя архаический корень паллиаты (римской комедии плаща), О. М. Фрейденберг нашла, что его представляют два персонажа – εἲρων, притворщик, выдающий себя за другого, и ἀλαζών, хвастун, приписывающий себе чужое (Фрейденберг 1973: 504). Вопрос и разгадка как бы предвосхищают эти роли. Эйрон и аладзон – быть может, наиболее верные имена для составляющих бинома загадки, обычно называемых описанием и разгадкой.

В фольклоре зарегистрирован мотив обращения с речью к вагине, чтобы проверить ее невинность: ответная речь свидетельствует о порочности (Томпсон 1955: D1610.6.1). Молчание самого табуированного предмета (не путать с молчанием о нем) должно быть свидетельствует об остром архаическом чувстве распределения функций между визуальностью и оральностью (устной словесностью). Следует вспомнить, что древнейшая форма письма, иероглифическая, была основана на образности, но ненатуралистического характера, – она требовала знания и искусства. Письмо и чтение были иератическими знаниями – способность сочетать образ и слово должна была пониматься как исключительная, как особый дар. Мотив говорящей/молчащей вагины, зарегистрированный в уже в новое время, должно быть, хранит архаическую память. Нетрудно себе представить, насколько просто этот мотив может быть тривиализован в современном феминистском ключе, что свидетельствует о полной нестыковке архаического сознания с рационалистическим и напоминает о необходимости археологической осторожности в реконструкции первого. Фаллическому символу в загадке, наоборот приписывается шум – выстрел (ружья) или крик (петуха), но ведь и шум – иная, нежели молчание, противоположность речи.

Описываемый тип гротеска не совпадает со знаменитым описанием у М. М. Бахтина в книге о Рабле: он не направлен на переворачивание нормального порядка вещей. Более широкая и подходящая теоретическая база может быть найдена в работе основоположника теории гротеска: Флёгель 1788, а также в наиболее глубокой работе об этом предмете, книге В. Э. Мейерхольда 1912 года «О театре» (Мейерхольд 1968: I.224-29). Последний определяет гротеск как «произведение юмора, связывающего без видимой законности разнороднейшие понятия» (там же: 224-5).

Сказанное об истории жанра загадки не относится к общей картине истории жанров, во всяком случае к ее основной тенденции. В высоких стратах культуры наблюдаются продолжительные восходящие линии развития жанров, прежде чем они идут под уклон. Но загадка, одна из самых древних культурных традиций, должна быть рассмотрена на своих собственных условиях.

Заметим попутно: мотивы полового значения в загадке тяготеют к амбивалентности.

Дисциплины, соответствующей развиваемому здесь представлению о фигуративе, не существует – слишком элементарны знания в этом направлении. Если такой дисциплине предстоит возникнуть, то она должна начаться с разграничения тропов, или фигур, в риторике и поэтике, с одной стороны, и, с другой, в поэтике и глубинной психологии.

Работа Проппа дала Клоду Бремону идею построить на ее основе общую теорию нарратива (Бремон 1964), за чем последовали усилия в этом направлении многих других; аналогично любой троп может быть рассмотрен на фоне загадки как особенно богатого тропа. Я пользуюсь здесь понятием теории фигуратива для обозначения дисциплины, которой еще нет.

Именно эта установка сказки и ее теории на референциальную область привела нарратологию к выходу за пределы искусства слова, не предусмотренному Проппом. Выходу куда? В логику событийности?

Как, например, теория метафоры и метонимии Р. О. Якобсона («Linguistics and Poetics» // Якобсон 1966).

В этой связи возникает вопрос антропологического характера: не мыслит ли человек на ранних стадиях культуры, так сказать, глубинными потенциалами своего сознания? Согласно экспликациям К. Леви-Страусса, мифологическое мышление протекает в смысловых структурах, гомологичных тем, которые были открыты Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном на фонологическом, то есть на глубинном и скрытом, бессознательном уровне языка. Если это так, то развитие человеческой мысли и культуры идет в сторону большей поверхностности и, соответственно, свободы.

«Загадка чаще всего не поддается прямому переводу» – заметил Вольфганг Шульц (1912: XII).

Вольфганг Шульц, рассмотревший контекстуальные значения мотивов в богатой архаическими чертами мекленбургской традиции (представленной в собрании Воссидло), пришел к выводу, что взаимно связанные мотивы черный и белый восходят к сексуальному значению: черный имеет свое начало в контексте кузницы и ковки (тут место мотива угля); в ряду черного он нашел и мотив крота (Шульц 1912: гл. 5).

Отчетливо влияние раешного (профессионального скоморошьего) стиха на русскую загадку.

Этот принцип, вероятно, сохраняет свою силу и для изучения других жанров.

Перспектива, разворачиваемая вглубь частного феномена культуры, принципиально отличается от генерализаций такого типа, какой представлен в книге Йохана Хойзинги «Homo ludens» (1938). Легко согласиться с предположением, сделанным в ней, что игра является кардинальной чертой человеческой цивилизации, но Хойзинга обратил это усмотрение в банальность, продемонстрировав свой тезис списками отобранного материала, сопровождаемого беглым обзором таких выделенных характеристик игры, как интуитивность, условные правила и агонистическая форма. Обзор примеров, подобранных к схеме, сформулированной с порога, не имеет ничего общего с анализом, зато претендует на статус работы, которую «едва ли возможно не принять». Не случайно, включив в свой обзор загадку и посвятив ей отдельную главу, Хойзинга вообще упустил народную загадку. Такой подход минует проблемы. Зато такого рода псевдоаналитические концепции обречены на успех в академической среде.

Тяготение обсценного эротического языка к гротескности хорошо продемонстрирована в книге: Парос 1984.

В последние десятилетия престиж приобрела противоположная позиция неомифологической школы. Авторы этой школы разрабатывают тезис «о возникновении загадки как вербализованного опыта интерпретации феноменов Макрокосмоса через антропоцентрические феномены бытия Микрокосмоса» (Исследования 1999: 5). Согласно идеям ведущего представителя этой школы, наиболее глубокое представление о происхождении загадки дает ритуальная ведийская загадка (brahmadya), построенная в вопросно-ответной форме и имеющие своим предметом Вселенную (там же: 8-53). В неоднозначности возможного ответа на народную загадку и в звуковой ее организации этот же автор видит обучение языку космологической загадки (там же: 54–80). На вопрос: почему именно космологической? – мы получаем ответ: в народной загадке есть мотивы, сходные с космологической, и она обращается с языком в каком-то отношении образом, аналогичным ведийской. Между тем народная загадка отражает весь крестьянский космос и потому в ней можно найти все, что угодно. Наличие сходства не является достаточным свидетельством генетического единства. Крыло насекомого и крыло птицы как будто аналогичны, но являются разными органами разных организмов и по происхождению своему они разнородны. Как народная загадка может хранить реликты мифологической, так и ведическая загадка могла пополняться рефлексами народной без того, чтобы одна из них была предком другой. Сведение одной к другой проблематично, и я не встречал попыток поставить проблему. Охотно пользуясь словом проблема в том смысле, что загадка ставит проблему, которую разгадывающий решает, авторы неомифологической школы не ставят проблему загадки как таковой. Они с порога знают, что загадка такое, и вся работа заключается в демонстрации исходного тезиса. Но убедительность многочисленных примеров имеет только риторический характер и не является аналитическим доказательством. Развивающиеся и богатые жанровые традиции не имеют замкнутого характера, они несут на себе рефлексы других, смежных традиций, ассимилируют их материал и инструментарий, но делают это на своих собственных условиях. Обнаружение рефлексов одной традиции в другой является скорее вопросом, чем однозначным свидетельством линейного генезиса. Гетеротрадиционные рефлексы легко обнаруживаются в каждой данной традиции, но, подобно кругам на поверхности воды от брошенного камушка, они ничего не говорят о глубине. Предпочтительнее беспредпосылочная постановка проблемы данной традиции, ее исследование, оснащенное критической проверкой опыта ее изучения, то есть рефлексией второго порядка, которая дает надежду выйти на путь имманентного анализа. Проекции узко и с порога нацеленных догадок таковым не являются.

Эта библиография не отражает обширной литературы о загадке, но лишь уточняет ссылки в тексте данной книги.