Кюрелен поднес к губам темную изуродованную руку и начал грызть ногти. Если бы не его уродство, он оказался бы, наверное, высоким поджарым мужчиной: плечи его были широкие, но одно было выше другого, здоровая нога была крепкой, а вторая походила на искривленное степными ветрами слабое деревцо; тело казалось плоским и костлявым. На длинном темном лице, хитром и некрасивом, с резко выступающими скулами, выделялись крупные, белые, как молоко, зубы. Волосы были черными и длинными. Глаза хитро и насмешливо сияли.
Прервав наконец молчание, он очень почтительно обратился к Есугею, однако в его речи была скрытая насмешка:
— Храбрый уважаемый хан, ты правишь большим племенем. Позволь мне поговорить с моей сестрой Оэлун.
Есугей заколебался. Раньше он решил, что Оэлун не стоит встречаться с братом, но сейчас почему-то вдруг изменил решение. Он резко махнул рукой служанкам, стоявшим у юрты.
Женщины привели Оэлун. Она встала перед мужем, в этот миг эта гордая женщина ненавидела всех. Ее веки распухли от рыданий, серые глаза покраснели. Увидев брата, Оэлун радостно заулыбалась и уже хотела сделать шаг к нему — ее не удержали бы служанки, но она вдруг заметила выражение его лица и резко остановилась. Брат откровенно разглядывал сестру, а все вокруг внимательно наблюдали за ними. Оэлун тряхнула головой, как будто желая прийти в себя, и побледнела. Они с братом всегда прекрасно понимали друг друга и от других детей отличались сообразительностью.
Кюрелен заговорил с сестрой мягко, но в его словах звучало неприкрытое презрение:
— Сестра моя, я видел селение твоего мужа Есугея. Я прошел его из края в край. Оставайся здесь и будь верной женой Есугея, повинуйся ему. Его люди воняют меньше, чем наш народ!
Монголы обомлели от этих странных слов, но потом начали громко и без удержу хохотать. Есугей смеялся, пока по его смуглым щекам не потекли слезы. Воины хлопали по спинам друг друга, дети визжали, не понимая, в чем причина неожиданного веселья, женщины вскрикивали и захлебывались от приступов смеха. Собаки разразились диким лаем, заржали кони, начал мычать скот.
Не смеялась одна Оэлун. Она стояла на высоком помосте и глядела сверху на брата. Своей белизной лицо ее напоминало горный снег, губы дрожали, глаза сверкали от возмущения и презрения. Кюрелен молча улыбался, щуря раскосые глаза. Не сказав ни слова, Оэлун гордо повернулась и вошла в юрту.
Когда смех немного утих, Кюрелен обратился к Есугею, утиравшему глаза:
— От всех людей воняет, но от твоих подданных воняет меньше, чем от остальных, с кем мне приходилось сталкиваться. Позволь мне жить у тебя в орде и породниться с твоим народом. Я знаю язык народа Китая и я хитрее любого вора-тюрка из Багдада. Я могу лучше торговаться, чем наймены, умею мастерить щиты и конскую упряжь, умею работать с металлом, могу писать по-китайски и по-уйгурски. Я даже был внутри Великой Китайской стены и знаю множество разных других полезных вещей. Хотя мое тело слабо, я смогу во многом тебе пригодиться.
Есугей и его воины были поражены. Перед ними стоял не требовательный и наглый враг. Шаман кипел от злобы и разочарования. Есугей колебался, покусывая губы, и шаман подошел к нему поближе.
— Наш скот гибнет от странной болезни, — шептал он. — Духам Синего Неба требуется жертва. Вот эта жертва стоит перед тобой, господин мой. Кюрелен — сын вождя и брат твоей жены. Духи требуют для себя именно эту жертву.
Есугей был очень суеверным, как все монголы, и он не знал, к какому прийти решению. Ему были нужны умелые ремесленники, он хотел, чтобы его красивая жена, которая все еще не смирилась после похищения, была бы счастлива и радовалась жизни. Оэлун, конечно, обрадовалась, увидев брата. Есугей решил, что она станет к нему лучше относиться, если он пощадит ее брата. «Возможно, — подумал Есугей, — ей станет легче жить среди чужих людей, если рядом будет находиться родная душа».
Однако шаман продолжал шептать свое на ухо Есугея, заставляя сомневаться в решении.
Кюрелен, ненавидя шаманов и прекрасно понимая, что тот задумал, видел, как волновался и сомневался молодой хан, как потемнели его глаза, когда он взглянул на нового родственника. Рядом с лицом хана маячил зловещий профиль шамана с обиженно опущенными уголками губ. Кюрелен ловил на себе хитрые, подозрительные и злобные взгляды воинов. Они перестали улыбаться, стали окружать его тесными рядами. Калека понимал, что ни в коем случае не должен показывать свой страх, и он насмешливо произнес:
