– Вы Усыскина хорошо знали? – сразу спросил он. – А Минтеева? Урядченко? Николаева? За пятнадцать лет Штерн эти фамилии и забывать стал, а тут – на тебе! – напомнили. Он словно опять увидел изорванный стратостат и изуродованную гондолу, в иллюминаторах которой блестели толстые темные стекла. Полный Минтеев в свитере и длинной черной кожаной куртке стоял на коленях, заглядывая в гондолу, а Урядченко с Николаевым торопливо откручивали гайки заклиненной двери кабины, чтобы вынести тела погибших.
– Ну? – снова требовательно спросил чин. Был он сыт, откормлен и чисто выбрит. Пахло от него “Шипром” и хорошим коньяком.
– Знал, – сказал Аркадий Штерн. – Как не знать, работали когда-то вместе.
– По ОСОАВИАХИМу, значит? – уточнил чин. – И кто из вас на месте аварии был?
– Все четверо были, – хмуро сказал Штерн. – Все вместе подъехали. Одновременно. Вологодские власти нам тогда, если помните, полуторку выделили для поисковых мероприятии.
– Ну-ну, – кивнул чин. – Но ведь известную вам вещь с места аварии забрал кто-то один, так? И кто это был? Минтеев? Урядченко? Николаев? Или ее забрали вы?
– Я не забирал, – отказался Штерн. – Я в это время наружные датчики снимал. Сами знаете, как у нас бывает – наедет местное начальство, натопчут, из любопытства все захватывают, потом и смотреть нечего будет.
– А Урядченко с Николаевым что делали? – нетерпеливо мотнул головой чин.
– Люк раскручивали. Ребята в гондоле мертвые лежали, а покойника через узкую дырку не вытащишь.
– А Минтеев? – продолжал москвич.
– Да не помню я! – вспыхнул Штерн. – Пятнадцать лет назад это было, гражданин следователь! И все эти годы я не мемуары писал, уголь рубил!
– Значит, Минтеев? – задумчиво протянул тип.
– Не знаю, – сказал Штерн. – И не желаю знать.
– Темните, – не отставал москвич. – А с Палеем вы откровеннее были!
– Господи, – простонал Штерн. – С каким еще Палеем?
– С Абрамом Рувимовичем, – напомнил гость из столицы. – С писателем, который вас в первый день расспрашивал обо всем.
– Господи-и, – вздохнул Штерн. – Да с нами тогда разве что школьные учителя не беседовали! Разве всех упомнишь! Московский чин встал из-за стола, заложив руки за спину, обошел вокруг сидящего на стуле заключенного, стал у Штерна за спиной и сказал:
– Дальнейшее содержание вас под стражей признано нецелесообразным, – он сделал паузу, давая Штерну осознать произнесенное, потом наклонился к его уху и, брезгливо морщась, прошипел: – Но если ты болтать не по делу будешь, мы тебя так упрячем, что ты сам себя не найдешь! Так что здоровье побереги!
– Какое здоровье? – печально усмехнулся Штерн. – Что оставалось, шахта отняла да зона прибрала, гражданин начальник… Вы мне одно скажите: неужели никто после нас не летал? Пусть в военных целях, пусть тайно, но ведь летали же, не могли не летать! На что мы вам сдались? Ведь наши знания устарели чуть ли не на два десятилетия, и то, что вы ищите, вон же оно все, над головой!
Высокий чин хотел что-то сказать, но передумал.
– Уголь, говоришь, рубил? – ухмыльнулся он неприятно. – Вот и руби. Остальное не твоего ума дело. Твое дело отвечать, когда спрашивают!
Через неделю его освободили. К тому времени Лаврентий Павлович Берия был уже арестован, а по слухам, и расстрелян. В колониях шли чистки, лагерному начальству в этой суматохе до заключенного Штерна дела не было. А обо всей этой истории, вследствие которой запретили аэронавтику и ее самых ярых последователей рассадили по лагерям, знали, видимо, только в Москве. В столице же вовсю шли аресты среди гэбистов. Взяли Абакумова, Рюмину ласты сплели; в такой обстановке о родственниках не вспомнишь, не то что о судьбе арестованных пятнадцать лет назад воздухоплавателей!
И вот, оказалось, вспомнили.
Клавдия Васильевна еще шипела на кухне о некоторых, что приходят на все готовенькое и не в грош не ставят заслуженных людей, что военный голод пережили, против партии и правительства черных замыслов не держали и любимого всем народом вождя не хаяли. Вот выпустили преступников из тюрем, они сразу власть набрали, вождей не ценят, товарища Сталина оплевали своей вредительской слюной и вообще стараются опять всячески гадить пережившему войну народу.
