Пазухин посмотрел на него пристально, поправил пенсне и уныло поболтал ложечкой в стакане чая с лимоном.
— Ну, какое может быть сейчас настроение? На каждом шагу натыкаешься черт знает на что.
И он с озлоблением рассказал о своем столкновении с Семеновым.
Толстой слушал внимательно. Потом задумался, моргая большими серыми глазами. Наконец, наклонился через стол всем своим большим телом.
— Семенов прав. Никакого «Московского листка» не будет, ваших купцов тоже не будет. И этого кафе не будет. Большевики задумали страшное дело, грандиозное: перестроить всю жизнь сверху донизу по-новому. Удастся ли им это? Не знаю. Но массы — за ними. Наши генералы, конечно, тоже сразу не сдадутся. Принято считать, что немецкие генералы гении, а наши — олухи. Ничего подобного! Наши генералы, конечно, в политике ничего не понимают, от занятия политикой их поколениями отучали, да и в жизни они дураки. Но дело свое знают, и будь у нас порядка побольше, не начни гнить империя с головы, не так бы у нас шла война с немцами. Так вот… (он допил кофе, отодвинул чашку), генералы, конечно, соберутся: «Как! Мужепесы взбунтовались! Свою власть хотят установить! А вот мы им покажем!» Солдаты за ними не пойдут. Но солдаты им пока и не нужны: они из офицеров и юнкеров создадут стотысячную армию. И какая это будет армия! Первоклассная (он закатил глаза). Римские легионы нашего времени.
Он помолчал, потом поднял руку с трубкой.
— Однако армия эта повиснет в воздухе. Ее никто не поддержит, рабочие и крестьяне не пойдут с ними, они поддержат большевиков. Триста лет висело у них ярмо на шее, теперь они его скинули, и никто, понимаете, никто им его больше не наденет. Да… — Он покачал головой, потом повернулся к Пазухину… — Купцы ваши, разумеется, закричат: караул, грабят! Побегут к банкирам в Европу и в Америку: спасите и наши и ваши деньги от большевиков!.. И те помогут генералам. И начнется кровопролитнейшая гражданская война. Страна наша большая, ярости накопилось много, сейчас оружие есть у каждого.
Пазухин уже давно слушал его с открытым ртом и вытаращенными глазами. За соседними столиками все повернулись в нашу сторону.
Наконец Пазухин дрожащим голосом спросил:
— Что же делать? Кто прав?
Толстой поправил очки, задумался.
— Не знаю. С точки зрения высших идей — справедливости, социального равенства и так далее, — правы большевики. Но все дело в том, как они будут осуществляться. Что касается меня, я не годен для такой борьбы. Мое дело — писать. А для того чтобы писать, нужно время.
Он помолчал и прибавил:
— Время, чтобы осознать и понять… Вот тут антрепренер один предлагает на лето поехать за границу. Вероятно, уеду…
Хорошенькая официантка Зося, уже давно стоявшая с подносом, наконец решилась подать счета.
Толстой посмотрел пристально на нее, потом на Пазухина.
— Так вот-с, Алексей Михайлович, что же вы намерены делать?..
Старик вздохнул.
— Буду делать то же, что и делал: ходить в кафе, пока его не закроют, писать, пока будут печатать, а потом, вероятно, помру…
Толстой провел ладонью руки по лицу, как бы умываясь.
— Гм… — потом повернулся ко мне.
— Ну, а вы, собственно, вот вы самый молодой, только что с гимназической скамьи?
— Я уезжаю…
— Куда?
— Я поступил добровольцем в Красную Армию, еду на Южный фронт.
— Вы что же, из рабочей семьи?
— Нет, можно сказать, наследственный интеллигент.
Толстой пожал плечами.
— Не понимаю.
— Видите ли… мне кажется, что это единственная возможность собрать раздробленную сейчас Россию в единое целое и установить в ней справедливый порядок. Я верю в честность большевиков.
Толстой раза два затянулся, выпустил дым.
— Может быть, вы и правы. Иногда устами младенцев глаголет истина.
Мы вышли на улицу. Шел мягкий снежок. Матовые дуговые фонари бледным светом покрывали прохожих, стены домов, мостовую, извозчиков, проезжавших по Тверской. На углу мы распрощались, и каждый пошел по своему пути. В те времена у людей были разные дороги.
В начале января Михаил со своим отрядом прибыл в Москву и поместился в гостинице «Эрмитаж».
Про эту гостиницу во всех путеводителях было сказано:
