— Спасибо тебе, друже! — сжал горячо руку Богуна Дорошенко, — когда б ты знал, как твое слово запало мне в сердце… Но нет, постой!
Он встал с места и заходил большими шагами по комнате.
— Я слышу тоже отовсюду об этом мире, но я уверен в том, что из большой тучи выйдет малый гром. Вот уже скоро год, как совещаются послы, а никак своих речей не закончат: теперь ляхов не нагнешь так скоро, как можно было б нагнуть год, два тому назад. Москва упустила минуту.
Он говорил так, как говорят люди, ни за что не желающие верить тому известию, истину которого они сами невольно сознают в глубине своего сердца.
— Но ведь кругом все говорят, что мир уже заключен! — возразил с изумлением Богун.
— Пустое! — продолжал с воодушевлением Дорошенко, не переставая шагать из угла в угол, — мне дали б знать… ведь я союзник… Нет, это Москва распускает только такие слухи, чтоб запугать нас. Но не то страшит меня, нет! Не от мира должны мы ждать гибели, а от самих себя. Когда б ты знал, друже, что таится здесь! Отовсюду рвут, давят Украйну, а дети, дети сами «шарпають» ее на тысячу кусков. Разве им дорого благо «ойчизны», разве они «дбають» о нем? Только о своих млынах, да хуторах, да чересах пекутся они. Ох, эти «закутай» гетманишки! — вздохнул он. — Здесь они у меня сидят! — Он ударил себя кулаком в грудь и зашагал еще порывистее по комнате. — В каждом углу нашей несчастной отчизны находится такой закутный гетманишка, собирает вокруг себя «свавильни купы», заводит «потайни тракты», приглашает еще татар или ляхов и оглашает себя гетманом. Зачем ему это гетманство? Для того только, чтобы «прывлащаты свои маеткы»! За это право он готов, как Бруховецкий, продать Польше и нашу волю, и веру, и все! И ведь с каждым из них надо бороться! Для Польши что! Зачем ей стоять за меня? Чем хуже гетман, тем для нее лучше. Опара! Дрозденко!..[7] Я победил их; но сколько крови родной пролито, сколько сил потрачено! А на что, на что?
Дорошенко круто повернулся и остановился перед Богуном. Лицо его было взволновано, вокруг губ лежала горькая складка, глаза горели благородным воодушевлением.
— Быть может, ты думаешь, многие так полагают, что я, как и они, домогался этого гетманства для себя? Клянусь тебе, нет! Но я видел, что если дать им в руки руль, отчизна полетит стремглав к гибели. Украина, одна бездольная, расшарпанная Украина звала меня к себе; но если б нашелся теперь достойнейший гетман, — пусть раскроит мне этот череп первая сабля в битве, — вскрикнул он, подымая руку, — если б я не отдал ему свою булаву и не держал бы ему сам стремя у седла!
— Я верю тебе, Петро! — протянул ему руку Богун. — Я знал твое щирое сердце, потому и прибыл к тебе. Когда-то вороги дрожали от одного имени Богуна… Поможет нам Бог и теперь с тобою отогнать от родины врагов!
Глаза Богуна сверкнули, на озарившемся вдруг огнем молодости лице появилось прежнее выражение беззаветной удали и отваги.
— Поможет, поможет! — вскрикнул с воодушевлением гетман.
— Но скажи мне одно, — продолжал Богун, — отчего ты избрал лядскую протекцию, неужели ты веришь еще их льстивым словам? Ты знаешь, что все кругом ропщут на это. Народ не хочет быть вкупе «з ляхамы», не хотят запорожцы, не хотим и мы!
— Зачем, зачем? Ох! — простонал Дорошенко и, опустившись на стул, провел рукой по голове. Несколько минут он сидел так молча, неподвижно, охватив лоб рукой, затем повернулся к Богуну и заговорил уже спокойнее.
— Слушай меня. Я достиг гетманства с помощью татар, меня они поставили. Но до сих пор не было еще примера, чтобы Украина получала своего гетмана от татар! Когда бы у меня не было стольких врагов, быть может, можно было б удержаться. Если ты знаешь, тогда была как раз такая минута, что можно было собрать все силы, ударить на Польшу и отделиться от нее навсегда! Тогда как раз счинилась распря между Яном Казимиром и коронным маршалом Любомирским. Вся Польша разделилась на два лагеря, все войска польские были отозваны из Украины, они бежали в Польшу, всюду был ропот, смущенье… О, если бы у нас была тогда «згода! Один удар, и Украина была бы свободна навсегда, навсегда!
