Воспитанница гетманши панна Саня составляла ей своей внешностью полный контраст: здоровая, пышная, даже слишком пышная для молодой девушки, она напоминала собой крепкого сложения селянку, способную в один день нагромадить десяток-другой добрых «копыць»; смуглое лицо ее с густым, здоровым румянцем, с веселым беззаботным выражением карих глаз, с гладко зачесанными на лбу черными волосами, заплетенными в одну косу, с вечно улыбающимися губами, дышало жизнерадостно; панна, казалось, готова была, при малейшем поводе, разразиться неудержимым хохотом, обнажив при этом два ряда белых, крепких зубов. На ней была яркая, «жовтогаряча» сподница и темно-красный бархатный жупан с зелеными ушками сзади у талии, а гладко зачесанная голова была повязана ярко-красной лентой.
Нагнувши голову, панна Саня усердно работала, тогда как гетманша с иглой и золотой ниткой в руке рассеянно, тоскливо смотрела через открытое окно в сизую даль, не тешась уже больше надоевшей картиной.
В комнате царило молчание.
Углубленная в свою работу панна не заметила состояния своей благодетельницы.
— Ох! — прервала, наконец, молчание тоскливым вздохом, молодая гетманша. — Как «нудно» здесь! Как опротивел мне этот скучный замок!:
— Опротивел замок? — переспросила с удивлением Саня переводя свой взгляд с работы на лицо гетманши. — Такой пышный «палац», про который все говорят, что не хуже королевских палат в Варшаве, и уже надоел?!
— Ах, что мне до его расписных стен и потолков! — произнесла капризным тоном гетманша, обводя тоскливым взглядом высокие стены комнаты, украшенные живописью и великолепными турецкими коврами.
Комната была обставлена со всей возможной роскошью. Расписанный потолок изображал небесный свод; всюду под стенами стояли обитые шелком и адамашком табурета; бронзовые свечницы, золоченая посуда украшали стены, яркие ковры покрывали весь пол. Но эта роскошь, казалось, не производила уже никакого впечатления на гетманшу.
— Скучно здесь! А ночью даже страшно. Ты знаешь, что здесь на воротах сын гетмана Богдана, Тимко, повесил свою мачеху…
— Господи! Страх какой! За что же?
— За то, что она изменила его батьку. Говорят, — по ночи она здесь по комнатам ходит… ее видели… видишь: она этот палац устраивала, так, говорят, и теперь «доглядає».
— Ой, лелечки! — вскрикнула Саня и даже закрыла глаза рукой, — так я теперь буду бояться и выйти вечером.
— То-то же! А ты говоришь — пышный палац. Что с его пышности, когда здесь души человеческой не видно! В нашем будынке, здесь же в Чигирине, мне гораздо веселее жилось, когда Петро был еще генеральным есаулом. Вернется, бывало, ко мне из похода, прибежит хоть на денек, на два и не насмотрится на меня, в глаза мне заглядывает, не знает чем угодить! Соберется к нам «вийськове товарыство», пойдут всякие размовы, да «жарты», да смех! А Петро мой лучше всех! Что слово скажет, так словно «квитку прышпылыть»!.. Все за его словом, как овцы за «поводырем», а я, бывало, очей с него не свожу! А теперь вот уж и гетманом стал, — чего бы больше желать? А он стал хмурый, да скучный, все один сидит, или советуется с мурзами, да со старшиной.
— Гетман озабочен… ждет каких-то вестей из Варшавы.
— А чем озабочен? Чего ждет? Сам выдумывает себе тревоги! Уже и все бунтари усмирены, и король утвердил его. Тут бы и жить да радоваться, а он… — гетманша досадливо бросила иглу и, надувши губки, произнесла капризно: — Право, мне было гораздо веселее в нашем старосветском будынке, а здесь так тихо да «нудно», просто хоть и не одевайся и не выходи в парадные покои… Один только немой мурза.
— Ха-ха! Хорош немой! — засмеялась Саня. — Он так «джергоче» да белками ворочает, что просто страшно. Только ничего не поймешь.
— А ты бы его полюбить не могла?
— Ой, ненько! — засмеялась еще пуще панна. — Да он бы съел меня и косточки захрустели!
— Ну, съел бы не съел, а коли обнял бы… — прищурилась гетманша и живо прибавила, — а он на тебя все поглядывает.
— Ой, не говори, ясновельможная, такой черный, да бородатый… Небось молоденького да «гарного» пани мне и не предложит?
— Кого же бы это? Тут молодых и не бывает совсем: только татарские мурзы, а то сивоусая старшина или монахи и попы.
