— Ладно, ты не горячись… — прекратив наконец ходьбу, сказал Черемных, — На горячих и упрямых, знаешь, что возят?
(А кому сказал — Коле Бабушкину или самому себе?)
— Теперь на машинах возят, — на всякий случай заметил Николай.
— Ладно. Давай так… — продолжал Черемных. Он что-то придумал. Изобрел что-то. — Давай так… Ты останешься в Джегоре. На три месяца. Разыщешь по стройкам хороших ребят и сколотишь из них бригаду. Бригаду монтажников. За три месяца мы пустим в ход керамзитовый цех. И первую же партию блоков..
— А…
— Погоди. Первую же партию блоков мы отправим на Пороги. С музыкой! С флагами…
— А…
— Погоди. А до того дня я, как главный инженер завода, обязуюсь регулярно поставлять кирпич на Порожский стройучасток. Бесперебойно. Другим откажу, а Порогам дам. Завтра же утром, нет сегодня ночью отправлю на Пороги караван. Ну?..
— А я…
— Тебя заложником оставлю, — жестко усмехнулся Черемных.
— Как же это? — Николай недоуменно пожал плечами. — Я ведь на Порожском участке работаю. Да меня прораб Лютоев без соли съест…
. —… если кирпич не достанешь, — досказал Черемных.
Верно. Угадал. Ишь цыган.
— А остальных людей где взять? Кто же их с работы отпустит? — не сдавался Коля Бабушкин.
— Отпустят. Райком нажмёт. Комсомол поможет… Да ты пойми: ударный объект! От него за_ висит судьба всех строек, будущее города… — И закончил обыденно: — Монтажникам будем платить аккордно. Не прогадаете.
Николай не мог оправиться от неожиданности… Остаться в Джегоре. На три месяца. Искать людей… Все это было нелегко осмыслить сразу.
Но перед глазами вдруг возникла картина: в смутной ночной мгле, в смутной пелене снегопада появились светящиеся точки. Сперва далекие и тусклые, они приближаются, набухают… Все явственней басовитый рев самосвалов. И вот уже фары надвигаются вплотную, ослепляют, и все окрест чернеет, глохнет… Идут восьмитонные «ЯАЗы», груженные кирпичом. И, сворачивая с тракта, ощупывают фарами заметенный «ус»… На Пороги.
За то, чтобы это было явью, Коля Бабушкин сейчас все бы отдал. А от него всего-то и требуется: его руки. Когда же он их жалел?.,
— Ну, как — по рукам? — весело спросил Черемных.
Цыган и есть,
Николай протянул руку.
Стук в дверь,
— Войдите, — разрешил Черемных. И вошла она. Ирина.
Она вошла и замерла, увидев Колю Бабушкина. Черемных оглянулся на дверь, да так и остался с протянутой к Николаю рукой. А Николай встал с кресла и в растерянности посмотрел на Черемныха…
— Добрый вечер, — тихо сказала она.
— Добрый вечер, — очнувшись, сказал Черемных.
— Добрый вечер, — буркнул Николай.
Она все еще на него смотрела, на Колю Бабушкина: «Вот так встреча!.. Вот кого не чаяла здесь застать… Но такой уж, видно, порядок заведен на свете: две встречи за день — третьей не миновать. Таков порядок… А лучше бы тебя здесь не было».
Черемных смотрел на Ирину Ильину: «Ты пришла?.. Да, ведь ты должна была прийти, я не забыл об этом — я ждал… Но мы с этим парнем так увлеклись одним серьезным разговором, так мы с ним крепко поспорили, что я потерял счет времени и даже не подозревал, что ты уже сейчас придешь… Извини, пожалуйста»,
А Коля Бабушкин смотрел на главного инженера: «Это, что ли, к тебе? Она к тебе пришла? По каким таким неотложным делам она сюда заявилась так поздно? Дня ей, видите ли, не хватило… Или она — не по делам? Погоди, погоди… Ты как. на нее сегодня смотрел — там, на исполкоме? Из-под бровей, из-под кудрей — нежно эдак… Значит, вот у вас с ней какие дела! Ну, и дела… Да ты что — с ума спятил? Ведь ты старый. Вон у тебя в кудрях-то седые ниточки… А она?»
Она стояла в дверях, прислонясь к дверному косяку. Она была-с мороза — вся заиндевелая, как Снегурка. Белые, густые, пушистые, хрупкие ресницы, а меж ресниц — будто речная вода в январской купели — влажные темно-серые глаза. Щеки раскалены стужей и тоже заиндевели сплошь. И на верхней губе — белые усики, которых иначе не заметишь. Из-под вязаной шапочки выбились короткие, спекшиеся от инея пряди. На вороте белой шубки — застывшее дыхание…,
Она стояла, прислонясь к дверному косяку — сомлевшая от внезапного тепла Снегурка, и все не таял иней на ее ресницах, бровях, щеках.
