Свыше 25 лет назад Маргарет Мид показала, что в современном обществе бунтующая молодежь играет важную роль «социального бульдозера»: легко воспринимая новейшие достижения и открытия, она давит на «взрослый мир» и, занимая со временем места «взрослых», устраняет устаревшие, консервативные, утратившие адекватность институты, представления и порядки[8]. Разумеется, такая социальная роль молодежи предполагала, что каждое следующее поколение более образованно, более интеллектуально и более коллективизированно, чем предыдущие в том же возрасте. Только в этом случае (М. Мид называла это случаем «префигуративного» общества) новое поколение способно приобретать необходимые знания и внутреннюю морально-идеологическую опору из широкого круга источников (в том числе, чисто «идеальных» — книг, например) и противостоять давлению консервативной среды «взрослых». Важным фактором успеха молодежи в деле обновления общества было, в частности, то, что молодежь оказывалась экономически конкурентоспособна и общество, если оно хотело прогрессировать, вынуждено было пользоваться услугами молодежи, идя с ней на компромисс.
Раньше — в связи с низкой продолжительностью жизни — вопрос об экономической конкуренции между разными поколениями не вставал. По расчетам Альфреда Сови, в конце XVIII — начале XIX вв. средний возраст ребенка на момент смерти одного из родителей был равен 16 годам, на момент смерти второго — 32 годам, средний возраст ребенка на момент смерти отца — 20 годам[9]. Молодежь, таким образом, автоматически занимала рабочие места своих отцов.
Похожее положение сохранялось вплоть до 30-х гг. XX в. Продолжительность жизни росла, но не слишком быстро, а социальные катаклизмы (войны, в первую очередь) серьезно прореживали ряды старших. Такая картина хорошо изучена и документирована и в странах Запада (например, во Франции)[10], и в России/СССР[11]. Достаточно сказать, что средняя продолжительность жизни даже в Европейской части России (СССР) в 1896—1897 гг. достигала лишь 32 лет, а в 1926—1927 гг. — лишь 44 лет[12]. Естественно, это создавало дефицит трудовых кадров, обеспечивало быструю вертикальную мобильность молодежи, «взрослый мир» не видел в молодых экономических конкурентов, а напротив, приветствовал раннюю профессиональную социализацию молодежи (из молодых людей, родившихся в России в 1906 г., к 16 годам работала уже треть, а к 20 — почти все юноши поголовно[13]).
Сегодня ситуация разительно изменилась — в том числе и в России. Сегодня у двадцатилетних живы и работают не только оба родителя, но нередко и деды. Еще в 1970 г. поколение тех, кто родился в 1935—1939 гг. (тех, кому сегодня 60), было заметно многочисленнее, вопреки обычной практике, чем поколение родившихся в 1965—1969 гг. (сегодняшних 25-летних)[14]. При наблюдаемом сокращении общего числа рабочих мест «взрослые» вовсе не заинтересованы в том, чтобы молодежь составляла им профессиональную конкуренцию. Не обладающий достаточным жизненным и производственным опытом, сегодняшний молодой человек оказывается конкурентоспособен на рынке труда, только если он гораздо лучше образован.
Между тем система образования в России разрушена. Причем разрушена на всех ступенях — начиная со школы и кончая вузом, о чем известно всем, кто преподает (хотя вот председатель Госкомвуза г-н Кинелёв, например, не краснея утверждал, что наоборот, в целом все хорошо и с каждым годом становится лучше[15]). Г-н Кинелёв, умалчивая о том, что затраты на высшее образование сократились в России более чем в 6 раз, гордо рассказывал, например, что число преподавателей увеличилось в вузах на 14 тыс., в том числе докторов наук стало на 6 тыс. больше, а профессоров и доцентов — на 9 тыс. Это количественные характеристики, а качественные? Ведь ни для кого не секрет, как снизились в последнее время требования к диссертантам! Любой из читающих эти строки без труда назовет до полудюжины заведомых дураков, ставших в последние годы кандидатами, а то и докторами наук (как поют сегодня студенты МГУ: «У нас доцент бывает лишь тупой, у нас завкафедрою может стать любой!»).
