Объяснение показалось убедительным. Ника его послушал, да и позабыл, но Алеша в таких делах дотошнее был… Неделей спустя пришел к брату, яблоко в руках держит – большое, наливное, красное. Яблочный сезон у них не наступил, но папеньке прислали откуда-то. Ника свое уже съел, лаком всегда был до яблок, а Алеша сберег.
Брат напомнил тот разговор с папенькой: про ночь их рождения, про имена и про судьбы… И сказал, что в жития заглянул, и не понравилось ему там увиденное. Святые их заступники хоть и оба мученики, да по-разному мучились… У Николая, воина севастийского, все быстро завершилось: в озеро бросили, да тем же днем и преставился… Алексий же Константинопольский месяцами в темнице страдал, мучения всякоразные принимаючи… И казнь потом принимал очень долгую, все никак отмучиться, отойти не мог.
Не нравится ему, Алеше, такая разница в судьбах. Ну как есть не нравится… Ника не понял: именами, что ли, брат поменяться надумал? Алеша пояснил: не именами, судьбами. Просто руки давай пожмем, да и скажем вслух: ты мою судьбу берешь, а я твою.
Брат всегда был большим придумщиком, и Ника часто соблазнялся его затеями, но тут… Как-то оно… Не стоит.
Алеша в придачу к судьбе посулил яблоко. То аппетитным таким показалось, аж слюнки потекли… Да и что тут такого, пустые слова.
Так он получил чужую судьбу. В придачу к яблоку.
Яблоко съелось тем же часом, судьба же протянулась на всю жизнь. И на смерть тоже.
* * *
Он умирал, и не мог умереть, и в редкие минуты просветления рассудка не понимал, отчего так. Другие, поступившие сюда с ним, уже отправились далее, в яму, а он все жил.
Он чувствовал – интуитивно, на логические выкладки сил недоставало, – что не доделал и не довершил чего-то, но не знал, чего именно.
Когда рассудок в очередной раз просветлел, он открыл глава и увидел, что ложе его озарено светом, показавшимся после темноты барака удивительно ярким. Свет был белый и тянулся, как дорога, к двери, вопреки обыкновению широко распахнутой.
Он понял, что это знак, коего ждал так упорно после глупых слов своих, сказанных у стены с двумя неокладными образами.
Знак был явлен слишком поздно. Сил встать и пойти Николай Ильич не сохранил.
Потом был бой, последняя схватка, на сей раз с собственным телом.
Он оказался на ногах, едва не умерев. И пошагал по белой и светлой дороге. Ног он не чувствовал и не ощущал шагов – казалось, снизу струится белый поток, и он плывет по нему, как сорвавшийся с цепи бакен.
За дверью путь продолжился, разделив всю внешнюю тьму на две половинки. Он понял, куда ему указывают, куда он должен пойти и что сделать, и огорчился, что не сообразил все сам гораздо ранее.
Он шел по понижающейся болотистой луговине, меж кочек и кустов, и знал, что сил ему достанет дойти до самого сердца болота. Силы не его, силы ему дадены, – круг следует замкнуть до конца, а искупление должно завершиться.
Все было как тогда.
Под ногами почавкивала вода, он ее не ощущал.
Потом он услышал звук, негромкий, но нараставший, – зов, молящий о помощи, бессловесный, однако же звучащий для него понятно: Ника, Ника, Ника, Ника…
Потом он увидел руку, воздетую над водой в отчаянном призыве.
Все было, как тогда, и он замедлился и остановился, хотя был только что уверен, что шагнет на помощь, не колеблясь.
Наверное, там и впрямь торчала из воды не рука брата, но левая лапа Царь-жабы, существующей вопреки всем мнениям ученых мужей, а он даже при смерти не желал сводить знакомство с этим существом…
Призыв о помощи сменил тональность и стал громче, и грозил в любой миг обрести иное словесное наполнение: Каин, Каин, Каин…
Он знал, что Машенька ошиблась, что искупление не завершено и прощение не даровано.
Иногда он думал, что всю его непутевую жизнь предрек Алеша, предрек давным-давно, узнав на уроке грамматики о существовании анаграмм и тут же сообразивший, как можно переделать имя брата, придуманное любящей маменькой: Ника-Каин, Ника-Каин, Ника-Каин, Ника-Каин! – дразнил он и смеялся, а позже все позабылось, а еще позже всплыло.
Он шагнул вперед.
Он долго жил Каином.
Он не хотел им умереть.
