Ханум, душа моя, джаным,
В чилиме спит зеленый дым…
Какой высокопарный стиль
Подсказывает Вуадиль!
Но не витийствуй, книжный рот.
Забудь восточный оборот
И в песню классовой борьбы
Переработай скрип арбы!
Сто дней над пылью кишлака
Не проплывают облака,
Сто дней, которых жаждет власть,
Чтобы отцарствовать и пасть.
Сто дней, которыми, как дождь,
Омыл Париж кровавый вождь,
Сто дней, чадящих, как фитиль,
Томят бесплодьем Вуадиль.
Откуда в Азию проник
Наполеоновский язык?
Откуда топот галльских миль
В твоем звучаньи, Вуадиль?
Сто дней, заложенных под гром,
Горят бикфордовым шнуром,
И горы, выстроившись в ряд,
Как бочки с порохом, стоят.
Сто дней взывают бедняки:
«В горах рожденная, теки!
Омой, целебная гроза,
Трахоматозные глаза!
В своих коробочках скорей,
Пахта рассыпчатая, зрей!
Поток задохшийся, пыхти,
Пахту питая по пути,
Минуя байскую бахчу
И угрожая богачу!»
На той припадочной реке,
В забытом небом кишлаке,
Стоит, осевшая на треть,
Почет забывшая мечеть.
Как все мечети, с детских лет
Она имеет минарет. —
Но он не выстроен из плит,
Стеклянной лавой не облит,
И арками подпертый шпиц
Не служит отдыхом для птиц.
Ступеньки лесенки дощатой,
Прибитой к бледному стволу, —
Вот пост, откуда здесь глашатай
Возносит «господу» хвалу.
Зовет паломников он громко,
Зовет он грозно прихожан, —
А в мире — классовая ломка,
А мир неверьем обуян.
Не слышат зова прихожане:
Иные дремлют в чай-хане,
Другие служат в Магерлане
И возят почту на коне.
Ревет разыгранная буря
(Морская сцена на реке!),
Мулла стоит, морщины хмуря,
И держит бороду в руке.
Вот маршалы, вот их измены,
Вой рейсов ежегодный штиль…
И ссыльный с острова Елены
Заходит в пыльный Вуадиль.
Душа обидами богата,
У шпаги тлеет рукоять,
Рулем воздушного фрегата
Не стоит больше управлять!
И время празднует победу,
И слаб священнический зов,
Струясь по пенистому следу
