У меня была бы любовница, актриса.
Мы бы с ней ходили пить аперитив на террасе самого большого кафе Парижа. Официант прокладывал бы нам путь, откатывая столики, как бочки. Кусочек льда всплывал бы в наших стаканах. На плетеных стульях прутья бы не раскручивались.
Мы бы ужинали в ресторане, где на столах скатерти и цветы со стеблями разной длины.
Она бы входила первой. Чисто вымытые зеркала отражали бы мой силуэт сто раз, как ряд газовых фонарей. Когда метрдотель склонялся бы, приветствуя нас, его манишка выгибалась бы от живота к воротнику. Скрипач-солист отступал бы на несколько шагов, чтобы упруго вспрыгнуть на подиум. Прядь волос упадала бы ему на глаза, как сразу после ванны.
*
В театре мы бы занимали ложу. Наклоняясь, я бы мог коснуться занавеси. Весь зал бы нас лорнировал.
Лампочки рампы позади их цинкового абажура освещали бы внезапно сцену.
Мы видели бы в профиль декорации, а за кулисами актеров, которые бы не размахивали руками.
Модный певец с пуговицами из стекляруса бросал бы на нас взгляд после каждого куплета.
Потом танцовщица вращалась бы на пуанте. Желтые, красные, зеленые огни прожектора, который бы ее преследовал, накладывались бы неточно, как цвета на лубочных картинках.
Утром мы бы ехали в Булонский лес, на такси.
Двигались бы локти шофера. Через дрожащие стекла дверей мы бы различали остановившихся людей, другие казались бы нам идущими медленно.
Когда на повороте такси нас смещало бы на сиденье, мы бы целовались.
Прибыв, я выходил бы первым, наклоняя голову, потом протягивал бы руку своей спутнице.
Не взглянув на счетчик, я бы расплачивался. Дверцу я бы оставлял открытой.
Прохожие смотрели бы на нас во все глаза. Я бы делал вид, что их не замечаю.
Я принимал бы любовницу в моей холостяцкой квартире на первом этаже нового дома. Кованые листья пальм защищали бы стекло входной двери. Звонок блестел бы в своем бронзовом блюдечке. С порога в конце коридора различалось бы красное дерево лифта.
Утром я принимал бы душ. Мое белье издавало бы запах утюга. Две расстегнутые пуговицы жилета придавали бы мне раскованный вид.
Моя любовница приходила бы в три часа пополудни.
Я бы снимал ее шляпу. Мы бы садились на диван. Я бы целовал ее руки, ее локоть, ее плечи.
Потом была бы любовь.
Опьяненная, моя любовница опрокидывалась бы назад. Она закатывала бы глаза. Я бы расстегивал корсаж. Для меня она надела бы сорочку с кружевами.
Потом она бы отдавалась, бормоча слова любви и увлажняя мне подбородок поцелуями.
Иногда я питаюсь общественным супом V-го округа. К сожалению, это мне не очень по душе, потому что нас слишком много. Являться надо вовремя. Потом мы стоим в очереди на тротуаре вдоль стен. Прохожие глазеют. Приятного мало.
Я предпочитаю кабачок на улицы Сены, где меня знают. Хозяйку зовут Люси Дюнуа. Заглавными буквами из эмали ее имя вмазано в витраж над входом. Трех букв не хватает.
У Люси пивная полнота. Кольцо из алюминия – память о погибшем на фронте муже – украшает указательный палец левой руки. Уши у нее вялые. Туфли без каблуков. Она все время сдувает волосы, выбивающиеся из-под косынки. Когда наклоняется, юбка сзади производит складку, напоминая каштан. Зрачки не по центру, а смещены кверху, как у алкоголиков.
В зале пахнет пустой бочкой, крысами, помоями. Над колпачком газовой горелки заело винт. По ночам язычок пламени освещает только столы. Афиша – "Закон против пьянства" – прибита к стене, на виду у всех. Несколько страниц торчат из помятого обреза телефонного справочника. Стену украшает зеркало – в пятнах и ободранное с изнанки.
Я обедаю в час: послеобеденное время, таким образом, не кажется слишком долгим.
Два каменщика в белых блузах, щеки запятнаны известкой, пьют кофе, по контрасту очень черный.
Я устраиваюсь в углу, как можно дальше от входа: ненавижу сидеть рядом с дверью. На моем месте отобедали рабочие. На столе обертка от сыра "Маленький швейцарец", яичная скорлупа.
Люси со мной обходительна. Она подает мне исходящий паром суп, свежий хлеб, который крошится, тарелку овощей, иногда кусок мяса.
После еды жир застывает на губах.
