Других представителей местной живности видно не было, даже мышей, которых Велион видел вчера. Могильщик был этому рад: мало ли какие твари здесь могут обитать.
На привал остановились после полудня, когда до Импа осталось не более часа ходьбы. Пообедали вяло, даже не съев половины из того, что взяли с собой. Аппетита не было. Зато всё больше и больше росло беспокойство. Причём это не было обычным беспокойством. Казалось, что на мозг кто-то давит, а воображение в свою очередь играет с чувствами, заставляя сердце биться сильней, потеть ладони и трястись поджилки.
— Нечего рассиживаться, — сказал Велион, поняв, что уже минут пять тупо пялится в медленно горящий костёр, и начал собираться.
Элаги не спорила, хотя по её виду было ясно, что она ощущает давление извне куда сильнее, чем Велион. Или, быть может, он просто лучше владел собой.
Последний час пути тянулся бесконечно долго. Казалось, что двое могильщиков топчутся на месте, шагая по подсыхающей дороге. Солнце зависло на небосклоне, птицы замерли на своих местах. Время остановилось.
И, замерев, казалось, окончательно, резко рванулось с места.
Заросли кустарника кончились так неожиданно, что Велион первые несколько секунд даже не понимал этого. Дорога тоже кончилась, они ступали по гладкой, выжженной когда-то магией глине. Но и она вскоре пропала. Всё вокруг покрывал туман, нет не туман — зловонные испарения, хотя тотенграбер мог поклясться, что не чувствовал никакого запаха. Эти испарения лезли в рот, ноздри, цеплялись за одежду, застилали глаза. Велиону казалось, что у него нет ног — он не видел ничего ниже поясницы, туман закрывал всё, появлялось ощущение того, что тело само плывёт в этой белой каше.
Давление извне усилилось стократно. Оно практически приобрело вещественность — казалось, что над ухом пищит комар, под одежду залез паук, а во рту шевелится скользкая гусеница. Туман застилал глаза, закладывал уши. Это начинало сводить с ума.
— Велион, — прошептала Элаги, хватая могильщика за руку. В её голосе был ужас, настоящая паника, но Велион, слыша всё предельно чётко, слабо различал интонации, так, будто она говорила в подушку.
— Нормально. Это магия, а у нас есть перчатки.
«Слабое утешение, — думал Велион. — Перчатки… Но это и вправду всего лишь магия, даже не магия, а её остаточные эманации, как запах выдохшегося пива в пустой кружке. И если ты не сможешь напиться этим запахом, значит, запах магии нам не повредит».
Он сейчас жалел, что разучился говорить вслух. После стольких лет одиночества это было не удивительно. Могильщик попробовал выразить свою мысль Элаги, но она то ли его не слушала, то ли не понимала, а может, он просто не мог выразить свою мысль. Или, скорее всего, он так и не произнёс ни одного слова вслух.
«Надо было оставить её в лагере, — мелькнула мысль. — Нет, она не согласилась бы. Не зря она пошла сюда. А Имп не хуже и не лучше других мест, где сложили головы или сошли с ума десятки могильщиков прошлых лет. Быть может, достаточно будет дойти до окраины города и вернуться?»
«Нет, не достаточно».
Велион продолжал шагать, сжимая руку Элаги. Но это прикосновение не дарило тепла — оба они были в перчатках. Перчатки были непреодолимой преградой теплу, чувствам, преградой тому, что делало человека человеком. Они будто бы сажали в банку, в которой помимо могильщика были только холод и одиночество. Как хотелось сейчас, да, да, прямо сейчас скинуть их, прижать к груди тело девушки, которую он знал только меньше дня, почувствовать её тепло, прикосновение её тёплой и мягкой груди к своей коже, чтобы её горячее дыхание касалось шеи, а его губы её губ. Чувствовать, как бьётся её сердце. Чтобы она чувствовала его сердцебиение. На миг стать людьми.
Но перчатки приросли к его рукам. Мёртвой хваткой сжали сердце, заморозили его, сделали холодными губы, а язык деревянным. Эти перчатки дёргали его за верёвочки, тело шевелилось, даже не понимая, что им управляют. Чёртова кукла, которая может мыслить, понимать, что она не принадлежит самой себе. И от этого становилось ещё горше.
Ему оставалось только шагать.
