Да, это очень похоже на кино. Но...
Товарницки: Куда они Вас отправили?
Они посадили меня в тюрьму. И тогда это началось.
Это не те вещи... Это не те вещи, о которых следует рассказывать.
Во всяком случае, все это разбило... разбило меня, чудесно меня ОЧИСТИЛО -- страшно, но чудесно. Ведь сколько же лет могло мне потребоваться, чтобы избавиться от всех этих социальных, семейных, интеллектуальных, культурных одеяний -- всего того, что нагромоздилось на меня за двадцать лет?
Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги, включая меня (то, что я думал, что было мною).
От меня ничего не оставалось.
Но в этом все дело: я думал, что это был я.
Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, внезапно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей человеческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы понимаете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто некий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы... полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто, внутри чего Вы пребываете.
Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно оставшуюся вещь: собственную плоть.
Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевским". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом.
И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке, как король.
Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в
человеке, когда ничего уже не осталось?"
Да.
Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись?
Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно появляется "нечто", что буквально взрывается великолепием.
Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку -- что останется от тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья и т.д. ? Где же ТЫ?".
Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться в вещах.
Что есть ТЫ?
Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на земле, да: где же "ты"?
И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой "приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете всевозможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение.
И я представлял, что моя жизнь должна быть подобна химическому эксперименту, в котором приятель, предположительно "я", был бы вынужден ВЫКРИКНУТЬ свою истину, ИСПУСТИТЬ свою истину, ЗАЗВУЧАТЬ своим настоящим "звуком".
Товарницки: Исследовать себя?
Да, найти, что там есть. Это был мой вопрос... Мой единственный вопрос.
И, возможно, именно из-за той интенсивности, с которой я спрашивал, я вскоре получил отклик.
В двадцать лет -- двадцать лет и пятнадцать дней -- я начал получать ответ. Сбрасывая все, что было нацеплено на меня. И осталось лишь это: что-остается-когда-ничего-не-осталось.
Товарницки: Были ли вы поражены каким-то особенным случаем, связан
ным с СС или с охранниками лагеря, который указывал бы, что даже в
наихудшие моменты жизни могут иногда работать и другие силы, не
только ужас?
Вы имеете в виду в жизни или...
Товарницки: Я имею в виду какой-нибудь случай в концлагере, который
мог бы показать, что "зло" вовсе не всемогуще.
Не знаю.
(молчание)
Товарницки: Хорошо, я имею в виду, что посреди этого ужаса концла
