В этот вечер все повторилось точь-в-точь, как и в предыдущие. После того как опустился занавес, их несколько раз вызывали на «бис», и когда наконец-то затихли аплодисменты, Марина смыла грим и поехала домой. Зашла в магазин, где, видимо, уже успела примелькаться — по крайней мере, продавщица гастрономического отдела одарила ее понимающей улыбкой, и затоварившись докторской колбасой, батоном белого хлеба и чекушкой водки, направилась к дому, который она уже ненавидела всей душой. Прошла безлюдную в этот час темную арку и уже вышла было во двор, высвеченный светом окон, как вдруг словно споткнулась обо что-то.
Застыв на какое-то мгновение, резко крутанулась назад, однако позади нее никого не было, и она, негромко обругав себя, заспешила к подъезду.
Шла и ругала себя матерным шепотком, в то же время всей своей шкурой ощущая непонятную пока что опасность.
Жаркой волной ударило в голову, и она слизнула языком пересохшие губы.
— Господи, вот дура-то, вот дура! — ругала она себя, пытаясь остудить непонятно с чего навалившийся страх, однако это не помогало, и она заставила себя отдышаться только когда нырнула в спасительный подъезд, неподалеку от которого бренчали на гитарах трое ребят.
Перепроверив, не прячется ли кто-нибудь в темноте подъезда, заскочила в опустившуюся кабинку лифта, осторожно осматриваясь, вышла на своем этаже и только когда захлопнула за собой входную дверь и включила свет в прихожей, почувствовала, как где-то под горлом, готовое выскочить из груди, молотит сердце.
Попыталась заставить себя успокоиться, уговаривая, что все эти страхи — конечный результат того ее состояния, в котором она находилась все эти дни, и в то же время понимала, что эта далеко не так. Но тогда, что же?
Прошла на кухню, включила свет и тут же нырнула в неосвещенную большую комнату. Почти крадучись, подошла к окну, затаившись за тяжелой портьерой.
Осторожно, чтобы не выдать себя, выглянула из-за портьеры во двор.
Никого. И только приглушенные аккорды гитары, доносившиеся из-под козырька навеса.
Однако, чувство страха не отпускало и она продолжала всматриваться в темноту утопающего в ночи двора.
В какой-то момент подумала даже, не поехала ли у нее крыша от ирреальности происходящего, как вдруг что-то заставило ее всмотреться в дальний конец двора, закрытый шеренгой припаркованных машин, и она увидела едва различимый в темноте силуэт, появившийся из-за дерева…
В какой-то момент он замер на месте, долго, очень долго всматривался в освещенные окна дома и наконец направился в сторону полутемной арки.
Теперь она уже не сомневалась в реальности своих страхов, и оттого, видимо, что пришло ясное осознание происходящего, ее вдруг словно прорвало, и она зарыдала, бросившись ничком на диван.
Сколько она проплакала, Марина и сама не смогла бы сказать. С дивана поднялась совершенно разбитая, опустошенная и, отирая ладошкой слезы, прошла на кухню. Уже не понимая, что делает, свинтила крышку с чекушки…
Когда немного отпустило и, кажется, посветлело в голове, она потянулась рукой за мобильником, покосилась на оставшуюся в бутылке водку и вытащила из «памяти» телефон Турецкого.
Длинные, очень длинные гудки — и наконец…
— Александр Борисович!
— Да. Слушаю вас, Марина. — В голосе Турецкого появились тревожные нотки: — Марина! Говорите же! Что-нибудь случилось?
— Кажется, за мной опять следят.
— Вы… в этом уверены?
— Да.
И она, торопясь и глотая окончания слов, словно боялась, что Турецкий примет ее страхи за навязчивый бред сумасшедшего, рассказала о человеке, который отслеживал ее во дворе дома, прячась под деревом за парковочной стоянкой.
Замолчала было, но ее тут же прорвало истеричным криком:
— Я не понимаю… я не знаю, что им от меня надо! Кажется, добились своего, Игорь мертв, а они…
И она вновь разрыдалась, не в силах сдерживать слезы.
Турецкий догадывался, что им нужно от вдовы Фокина — собранные им материалы для статьи, которая была заявлена в секретариат «Шока», но это был не телефонный разговор — не исключалось, что Чистильщик уже поставил городской телефон Фокиных на прослушку, и он негромко произнес:
