Столица встретила сторожевую сотню Степана открытыми воротами и тишиной. Издалека доносилось пение слабых стариковских голосов. Поскакали в ту сторону. Оказалось, в церкви молились немногие, что не ушли из города. Остальные при первом известии о Бегиче покинули, по словам старенького попика, Рязань со скарбом, скотиной и припасом. Князь, бояре, дружина, полки — все ушли привычным путём на север, в Мещеру, в леса и болота.
— Устрашился, выходит, князь? — раздражённо спросил Степан.
— Умудрился прошлыми разорами, — укоризненно поправил Степана попик и, полагая, что не понял его воин, пояснил: — Не восстановил ещё силы наш князь после недавнего налёта басурман проклятых, нет у него ни полков, ни удальцов. Да и нужно ли дружину класть, коли не можешь остановить Бегича? — торопливо заговорил поп. Степан мучительно размышлял, что ему делать теперь.
— А Москва что? — спросил он наконец, перебив попика.
— Москва ополчается. Многие наши рязанцы туда подались. И Пронские с Москвой.
— Значит, Москва ополчается, Пронские тоже, а наш князь в болота?!
Попик закрестился, попятился, не находя слов, и скрылся за церковной оградой. Степану не было нужды в его ответе — опять, второй раз за несколько дней ему предстояло принять решение и за себя, и за сотню с лишним доверившихся ему людей. Несомненно, у Олега Ивановича были свои соображения, когда он без боя оставил столицу и ушёл на север. Но мысль о том, что другие собираются дать татарам бой в то время, как рязанцы уходят, заполняла душу гневом. Сердце, совесть требовали без рассуждений вести сотню туда, на север, за Оку, навстречу московским полкам. Хоть и не велика сила — сотня — а всё же опытные воины, возмужавшие в стороже на меже, никогда не бывают лишними в трудном бою. Но как сделать это без повеления Олега Ивановича? Степан глянул — вот она, сотня, стоит недалеко. Пожилые воины спешились, заботясь о конях, молодые сидят в сёдлах. И те и другие спокойно смотрят на него — они вверили ему и судьбу, и честь свою и теперь не сомневаются, что он примет правильное решение. А он? Господи, как бы хотелось самому кому-то ввериться, спросить совета. Степан посмотрел на Юшку:
— А ты что скажешь?
— Не может быть такого, чтобы никто из рязанцев не пошёл к Москве. Чай, не в первый раз.
— То простые рязанцы, ополчение, они вольны в своих поступках. А мы сторожевая сотня, — вспылил Степан. — Не понимаешь будто!
— А чего тут понимать-то? Дело ясное. Только перед Ордой всё едино — сторожевик ты или нет.
— Ну так что?
— А ничего. Тебе, сотник, решать.
Но решения не было.
Из-за ограды осторожно выглянул давешний попик.
— Эй, воевода, а молебен не закажешь?
— Молебен? — не понял Степан.
— О ниспослании победы. Я так понимаю, что ты с Москвой надумал соединяться?
— А ведь ты прав, поп! Служи молебен! — Степан, спешившись, пошёл в церковь.
Юшка достал кису, извлёк резанку, кинул попу и тоже пошёл в храм.
К ограде стала подтягиваться сотня...
Опять, как два года назад, мучили Олега Ивановича сомнения. Десятки разгромов и разоров, обезмужевшая земля говорили, что надо уходить, уводить в глухомань полки и мужиков. Гордость же шептала, что невозможно без конца убегать от ордынцев, тем более что они всё едино умудряются терзать Рязанскую землю, топтать её копытами своих коней, грабить и уводить в полон людей.
Опять договариваться с Москвой, вставать под Дмитрия? А если и на этот раз потерпят поражение московские воеводы, а вместе с ними и рязанцы?
Ефросинья, два года назад напугавшаяся за мужа столь сильно, что у неё стало болеть сердце — пришлось отказаться от любимой соколиной охоты, — умоляла уходить привычными путями.
Поддерживал её и Епифан Кореев. От него и узнал с удивлением Олег Иванович, что ночью тихо уехала в сторону Мещеры вдова Васяты, забрав с собой дочь и сына, обезножевшую мать Васяты, старую боярыню Арину, несколько возов добра.
Странные отношения складывались у князя с Дарьей: она не замечала его, словно не было между ними ни прошлого, ни настоящего, а только вина в гибели Васяты, которую Олег Иванович за собой не признавал.
