— Стёпка! Сзади!
Он успел обернуться, и как раз вовремя, чтобы встретить второго степняка. Некоторое время они рубились, выказывая каждый высокое воинское умение. Но вдруг татарин резко повернул коня и поскакал в степь. Только сейчас Степан заметил, что пятёрка воинов, залёгших вместе с десятским, налетела на татар сзади и погнала прочь...
Пленного, столь ценимого здесь, на меже, взял сам десятский. Татарина прикрутили его же арканом к седлу и поскакали к верховьям Дона, к ближней заставе.
Пролетел год. Степан раздался в плечах, но стан оставался юношеским: стройным и гибким. В боях — а их было за год столько, что Степан давно перестал делать зарубки на рукоятке сабли, — ему уже не кружило голову желание бить, крушить, уничтожать. Действовал он, уже вопреки возрасту, осмотрительно и хладнокровно. Если зарывался, то рядом оказывался верный Юшка — вот у кого, несмотря на ещё мальчишеский румянец, осмотрительность была как у седоусого дружинника.
— Поражаюсь я тебе, парень, — сказал как-то Юшке сотник Иван. — Будто и не ты вместе со Степаном испытал в детстве весь ужас татарской резни. Сражаешься, как щи хлебаешь. Размеренно и спокойно, только что отдуваешься.
— А у меня ещё одно дело есть, кроме как сражаться.
— Какое же?
— Степана оберегать.
Юшка не стал вдаваться в объяснения. Оберегать — и всё. Но сам тайно предавался не детским и не юношеским мечтам — представлял себе: вот захватят они со Степаном богатую добычу и пленных, накупят кабальных, поднимут вотчину Дебряничей, приглядит себе Степан боярышню, просватает, пойдут у них дети, а там, глядишь, и Юшкина судьба повернётся, женится и он и будет растить Степановых и своих детишек в тишине и покое, подальше от боев и сражений... Хотя не был Юшка трусом: не знал он страха в боях, волнения в битвах и сечах. Всё видел, всё замечал и — не дай бог противнику соблазниться его юным видом — рубился с превеликим искусством не только на саблях, оружии хитром, коварном, требующем ума и ловкости, не только на мечах, оружии простом и незатейливом, но и на боевых топорах, оружии для людей могучих, с сильными руками, способных отбить удар самого сильного противника. Ростом Юшка не уступал высокому Степану, в плечах же был даже чуть пошире.
Сторожевая сотня Ивана Шушака насчитывала почти две сотни копий. Две полусотни под началом подручных непрерывно находились на меже с Диким полем. Правда, понятие «межа» тут не совсем подходило: ничего общего с границами с Москвой или там с Нижним Новгородом не было. Те шли от прадедов, вились от приметного оврага к долу, от дола к холмику, от холмика к ручью. Перечислить приметы, места, где проходит граница, мог не только воин сторожевого отряда, но и любой мужик. А межа с Диким полем проходила там, где не решались осесть в поисках свободной земли и лучшей доли даже отчаянные рязанские мужики, там, где кончались пали[27] и начиналась целина. И ещё по целине немерено к югу до мест, где начинали изредка появляться степняки. Так велось с незапамятных времён, с тех пор, когда ещё и в помине не было ни татар, ни монголов, ни Мамая, ни Сарыходжи, были только половцы со своими кочевыми вежами.
Хотя Степан повелением князя Олега Ивановича был под правой рукой сотника, но самостоятельно с полусотней ещё ни разу к меже не выходил. Он не переживал по этому поводу, понимал, что ни опытом, ни возрастом ещё не вышел. Вот придёт время, и пошлют его с десятком, а может, и с двумя десятками дозорных в первый самостоятельный поход. Ждал, волновался и грустил — степная межевая война оказалась до одури однообразной и мелкой. Все пленные татары, как назло, показывали одно: Мамай, набравший к этому времени огромную силу в южных степях и в Крыму, о походе не помышляет.
Стороной прошёл Арапша, потом Сарыходжа. Бог миловал Рязань. Из Залесской стороны доходили тревожные вести: рассказывали, что Литва во главе с великим князем литовским Ольгердом напала на Москву. Он простоял три дня под стенами нового белокаменного кремля, ограбил и сжёг пригороды, зверствуя ничуть не меньше татар, но ушёл, так и не одолев кремль.
