Справа от нарядного, с перильцами и столбами крыльца высились качели. На них раскачивался мальчонка лет трёх. Упруго выгибаясь, он наращивал размах, рубашонка из небелёного холста начала вздуваться на спине, задралась, обнажив крепкие, загорелые ножки. Мальчик радостно засмеялся, тут на крыльцо вышла статная, полнеющая молодая женщина с младенцем на руках. Её лицо показалось князю знакомым. Он не сразу сообразил, кто это, а когда понял, строго поглядел на Васяту:
— Ты, выходит, знал?
— Нет, князь. Ты сам тропинку выбрал.
— Я не о тропинке. Я о сыне.
— Знал.
— Почему молчал?
— Ты же повелел, чтобы рос сыном огнищанина.
— Правда. — Олег задумчиво посмотрел на мальчонку. — Вроде похож?
— В детстве все похожи — белобрысы и голубоглазы.
— Нет, похож... Крепко же, однако, огнищанин на ноги встал с тех гривен, что я тогда дал в приданое.
— А я добавил...
— Ишь, щедрый.
Васята не уловил, сердится ли князь или усмехается, и на всякий случай широко улыбнулся, как бы принимая шутку князя:
— Так ведь я почти что сват.
— Вот что, сват, через два года мальчонку в ученье определи, а подрастёт — в детскую дружину.
— Моего батюшки?
— Нет, не боярскую. Великокняжескую.
— Как же так? Он же сыном огнищанина считается, а его в дружину...
Олег подумал, что не стоит нарушать установленный порядок ради незнаемого сына.
— Меченошей определи. Покажет себя в бою, может и дружинником стать. Ты придумай как.
Князь ещё раз бросил взгляд на пригожую, статную молодуху, с которой когда-то познал первые радости плоти. Ничего в сердце не шевельнулось — сколько девиц прошло за это время через его опочивальню, сеновал, походный шатёр... Поглядел на крепенького, загорелого, азартного мальчонку, словно вбирая его в свою память таким, на качелях, радостно смеющимся полёту, тронул коня и скрылся в зарослях, забыв о том, что совсем недавно хотел выскочить неожиданно и удивить свиту.
— Никому ни слова.
— Нешто я сам не понимаю! — обиделся Васята и, противореча себе, уточнил: — А Епишке?
— Я сказал: никому...
А вечером Олег неожиданно дал матери согласие жениться.
— Господи, сынок, радость-то какая старухе! Надоумил тебя Господь! — Великая княгиня, грузная, болезненная, упав на колени перед иконой Богоматери в красном углу опочивальни, перекрестилась, шепча слова благодарности заступнице, встала, обняла сына, прижалась к нему, шепча: «Теперь дождусь внучат, дождусь!» Потом отстранила его, внимательно поглядела в глаза, но, ничего не сказав, присела в креслице у ларя.
— И к кому прикажешь сватов засылать?
— А уж это, матушка, ты сама решай. Как выберешь — так и будет, я тебе доверяю.
Олег немного лукавил: всезнающий Васята уже не раз говорил, что великая княгиня после того, как в последний раз спасались от налёта ордынцев, из мещёрских лесов ездила не в Переяславль, а в Муром, к дальней родственнице, тамошней княгине, и что якобы приглянулась ей там княжна. С тех пор сновали между Муромом и Переяславлем гонцы, монахи и даже свахи. Васята даже знал имя княжны — Ефросинья.
Однако ни он, ни кто иной из молодых переяславских бояр её ни разу не видел. Говорили только, что любит охоту и с детских лет лихо скачет как на тяжёлых русских конях, так и на легконогих татарских. Поговаривали ещё, что бабка княжны была половчанкой, красавицей-ханшей из древнего рода Кобяковичей, умной и властной.
«Властная? — думал Олег. — Властная нам не нужна».
— А не наведаться ли мне в Муром, чтобы глянуть? — спросил Васята как-то.
У князя мелькнула тогда мысль: неплохо бы самому вместе с Васятой, переодевшись простыми гриднями, съездить в Муром. Но в эти дни с межи пришла весть, что идёт к верховьям Дона отряд разбойных ордынцев числом в несколько сотен, и Олег помчался во главе лёгкого конного полка наперехват...
Время шло. Олег обнаружил, что матушка медлит, чего-то ждёт, сомневается, хотя всё подготовила и ждёт только его слова, чтобы засылать сватов.
— Я же сказал тебе, матушка, всё решай сама. — Олег удивился.
Мысль съездить в Муром под видом гридней сейчас ему казалась глупой.
