…Он завернул за угол церкви и увидел — в конце аллеи уже полно народу. Он опоздал, и старый мистер Барнет, старейшина клуба, стоя рядом со своей супругой, уже заканчивает обычную речь по случаю открытия сезона. Итак, говорит он, по субботам днем, а в будни по вечерам, закончив дневные труды, мы встречаемся здесь, в тени духовного дома нашего. Но раз в неделю мы здесь не встречаемся. Нет, в тот день мы встречаемся в другом месте, корты же наши пустуют… но, должен сказать, к стыду и позору нашему, не так обстоит дело в иных теннисных клубах, тех, что под опекой других христианских общин нашего города.
Тут милейший старик (все так о нем отзываются; у него румяные щеки и длинная седая борода, а брюки держатся не только на поясе, но и на подтяжках) взял жену за руку и повел к ближайшему корту. Она кинула ему мяч подачей снизу, и он успешно отбил, но по следующему, совсем легкому, промахнулся, причем явно нарочно, и все восторженно ахнули и зааплодировали.
Слава богу, с церемониями покончено и можно приступать к настоящей игре.
Генри подошел к толпе у доски объявлений, все искал по спискам, кому с кем играть. Была тут приставная лесенка, и Генри нашел свое имя, второе сверху. Он уже вызвал на поединок Питера Барнета, внука старейшины, но сегодня нечего было надеяться сыграть, слишком много собралось народу, места хватит только для смешанных пар. Два гейма ему все же отвели, и кто-то (оказалось, Питер) уже выкликал его имя. Но где же Мардж Хейз? А, вот и ты, Мардж. Значит, Генри с Мардж играют против него, Питера, и миссис Форстер на корте номер три. Да, прямо сейчас. Отлично, пошли. И они пошли на третий корт, но… вот те на! Тут только что встретились другие две пары. Получилась какая-то путаница, ну ладно, ничего, переждем.
И они сидят и ждут, Генри разговаривает с Мардж, она теперь учится в другом городе на бакалавра искусств и сейчас приехала домой только на каникулы. Она в голубом платье, под цвет ее голубым глазам, у нее чудесная белая-белая кожа и золотистые волосы (в школе ее прозвали Лютик), и она спрашивает, как Генри нравится его служба.
— Очень нравится,— отвечает он.
— Да, правда? Неужели? — говорит Мардж.
— А тебе нравится учиться на бакалавра искусств?
— Что ж, совсем неплохо,— говорит она,— очень полезная ступенька.
Иными словами, для нее это способ вырваться из захолустья, от нудного старичья, закисшего в здешнем болоте. Нет, мама с папой ничего, не чета прочим, а вообще — ну и публика! Нет, она не намерена тут застрять. Сперва устроится в Сиднее, а потом — голову на отсечение — поедет в Америку. Потому что здесь ну совсем ничего нет хорошего.
Вот будет забавно, если она вместо этого возьмет да и выйдет замуж, сказал Генри.
Какая чепуха! Нипочем она не сделает такой глупости. С какой стати в наше время выходить замуж? Совершенно незачем.
Генри спросил, в какую церковь она ходит в городе, и она сказала — извини, но ты меня просто смешишь. Ни в какую церковь она, конечно, не ходит, только раз заглянула в католический собор, просто захотелось послушать музыку. Пожалуй, и еще как-нибудь зайдет, потому что теперь она читала Джеймса Джойса. Нет, объяснять, что такое Джеймс Джойс, слишком долго, но Генри надо бы подыскать службу в столице и уже там сдавать экзамены на адвоката, потому что, если сидеть сиднем дома, вовек не наберешься никакого опыта, даже не почувствуешь, что значит жить.
И Генри сказал — он не совсем с нею согласен,— но мог бы слушать еще и еще, и досадно стало, когда Питер позвал их и сказал, что корт освободился. Так странно было ее слушать, будто кто-то повторяет вслух мысли, которые тебе и самому порой приходят в голову. Но услышать свои же мысли от такой вот Мардж! Ему и не снилось ничего подобного.
Но пришлось играть, и получилась боевая игра, упорная и трудная. Счет был равный, по пяти, одиннадцатый гейм — опять ничья.
А потом упали первые редкие крупные капли дождя.
Ну надо же!
Генри с Питером непременно хотели доиграть, но их партнерши и слышать ничего не желали. Их платья уже осыпаны были мокрыми пятнами, точно мелкой монетой.
