После мне говорили, будто одновременно с этим с улицы раздался предостерегающий крик: «Атас!». Не знаю… Я не слышал ничего, кроме топота убегающей шпаны и страшного крика Мити-Гвоздя. Дальнейшее было похоже на остановившиеся кадры кино. Кроме меня в комнате оставались умирающий Митя, все еще не пришедший в сознание Нестеренко и Вася Кривчик.
Вдвоем с ним мы попытались поднять Митю, но только причинили ему напрасные страдания. Весу в Мите было не менее ста килограммов. Пришлось оставить его лежать на полу. Разорвав рубаху, мы кое-как перевязали раненого и сели рядом. Через распахнутые настежь окна были слышны далекие милицейские свистки. Там кого-то ловили.
— Бегите! — сказал Митя.
Я отрицательно покачал головой. Обратно в преступный мир мне возвращаться не хотелось. Кроме того я не мог оставить товарища.
— Бегите! — повторил Митя. — Легавые близко.
— Пусть возьмут всех, — сказал я.
Кривчик посмотрел на меня со страхом. Митя шевельнул рукой:
— Не сейчас. После. Сам придешь. Так лучше. Я тоже хотел с повинной. Не успел. Жизнь пропала.
— Не болтай глупости, — сказал я. — Отвезут в больницу, перевяжут, как следует, жив будешь.
— Я не о том, — простонал Митя. — Жизнь пропала. Жалко. Я же слесарь. Хороший слесарь. Мастер говорил: «Золотые руки». На заводе уважали. Нет, связался с проклятым… Жизнь он мне всю покалечил. Жена отказалась, дети…
— Ты говоришь про Боксера? — спросил я.
Он кивнул головой.
— А ты… Ты уходи. Сам уходи. Повинись. Простят. У тебя отец на фронте погиб.
— С чего ты взял? — удивился я. — Он, наверное, разыскивает меня. Просто мы никак не можем встретиться. Вот заявлюсь в милицию, тогда…
Митя скрежетнул зубами от боли и с минуту молчал. Лицо его побледнело, лоб покрылся испариной.
— Ты жил в Минске? — спросил он, не раскрывая глаз.
— Да.
— Логойский тракт, восемнадцать?
— Да. Откуда ты знаешь?
— Квартира восемь?
Я вскочил на ноги. Он остановил меня движением руки.
— Письма на Главпочтамте до востребования получаешь?
Я опешил:
— Получаю… То есть нет. Мне не дают. Паспорт нужен.
Он опять сморщился, держась рукой за живот.
— А вот ему дают. И без паспорта. Между прочим, ты зря от меня скрывал. Я же тебя корешем считал. За тебя, видишь, на нож полез…
— Значит, ты обиделся и молчал? — спросил я.
Он не ответил и отвернулся. За окном снова послышались свистки, на этот раз ближе. Так вот почему я не получал писем из Минска! Вот почему не было их и от Стецко!
— Как ты узнал об этом? — спросил я.
Он с трудом ответил:
— Случайно. Накнокал Боксера на почте. Думал, капитал в сберкассу кладет. А он до востребования спрашивает… На твое имя. Племянник, говорит, любовь крутит. Хочу знать…
— Дальше!
— Дальше? Прочитал и бросил в урну.
— А ты?
— А я вынул и тоже прочитал.
Пока он говорил, с трудом выговаривая слова, меня трясло как в ознобе. Едва он закончил, я повалился перед ним на колени:
— Митя, дорогой, отдай!
Его лицо исказилось гримасой:
— Нету, Стась.
— Отдай, ради бога!
— Нету, Стась.
— Митя!
— Нету…
Я заплакал. И тогда страшно закричал Митя:
— Убей, убей меня, Волчонок! Кореш ты мой единственный! Гад я! Не сказал ничего! Боялся тебя потерять! Боялся — уйдешь раньше меня! Теперь уходи! Не мешкай! В сто пятое заявись. Там начальник Человек. Все будет хорошо. А за письма прости. Три их было. В одном, что твой отец погиб, соседи пишут — в сорок первом, смертью храбрых. А два — от своего солдата. Ой, плохо мне, братцы-ы-ы! Ой, плохо-о-о!
Его крик, вырвавшись из окна, смешался в саду с заливистой трелью милицейского свистка. Нет, теперь я не мог, не имел права отдаваться в руки правосудия. Я должен был еще немного походить на свободе, чтобы получить свой долг сполна.
Между тем в саду послышался топот. Люди бежали по деревянному настилу. Мне показалось, что топали они так громко нарочно, — никому не хочется лезть под пули, а тишина покинутого людьми старого дома пугала. Когда сапоги затопали на крыльце, я схватил Кривчика за руку и повлек за собой на кухню. Здесь, отодвинув две доски в стене, мы пролезли в чулан, а оттуда по потайной лестнице на чердак. Кроме нас эту лазейку знали только сама хозяйка и цыган Мора.
