Таким образом, вроде бы и с духовной, и с политической точек зрения есть основания предполагать, что дело о мятеже князя Андрея Ивановича прямо повлияло на выбор молодым Федором Колычевым иноческой жизни. Очень похоже… Да.
Но нельзя забывать простое правило: после того — не значит вследствие того. После 1537 года Федор Степанович Колычев оказывается монахом Филиппом. Однако нет прямых и точных подтверждений тому, что он стал иноком вследствие событий 1537 года. Более того, существует несколько серьезных доводов, работающих против этой схемы.
Во-первых, Житие ни слова не говорит о каких-либо страданиях дворянина в связи с участием родни в мятежных делах. В нем вообще не упоминается бунтовская история, в которой были замешаны Колычевы. Ни летописи, ни послания самого Филиппа, ни какие-либо иные документы не дают даже намека на связь между событиями 1537 года и постригом Федора Степановича в монахи. Эта связь установлена лишь гипотетически.
Во-вторых, на протяжении нескольких десятилетий семейство Колычевых проявляло необыкновенную живучесть и, если угодно, непотопляемость. Положение его при дворе отнюдь не рухнуло в одночасье из-за «дела Старицких». Многие его представители сохранили высокое служебное положение, а некоторым еще предстояло добиться поистине выдающегося статуса в политической элите Московского государства. Минула четверть века, и на Колычевых обрушился новый страшный удар. Под него подставил родню Богдан Никитич Хлызнев-Колычев, когда-то служивший воеводой в удельной армии Андрея Старицкого. В январе 1563 года он стал перебежчиком к литовцам, притом совершил побег во время боевых действий: русская армия тогда «в силе тяжкой» двигалась на Полоцк. Богдан Никитич удрал прямо из походных станов и предупредил врага о подходе нашего войска. Несмотря на страшный позор, несмотря на то, что у Ивана IV должно было сформироваться подозрительное отношение к семейству Колычевых, они все-таки продолжали оставаться на самом верху русской военно-политической иерархии. Наконец, даже падение самого митрополита Филиппа не перечеркнуло их влияния и не выбило их с высоких чинов. Колычевы сохраняли высокое положение при дворе все годы правления Ивана Васильевича, да и после его смерти.
Положение любого рода при дворе в значительной степени было результатом бойцовских качеств его представителей. Трудно было пробиться в «высшую лигу» власти, однако еще труднее остаться там надолго. Временщики приходили и уходили, но несколько десятков семейств постоянно сохраняли в своих руках бразды правления страной, разделяя их только с монархом. Колычевы были в их числе, и они умели грызться за свое высокое положение, умели отстаивать его. Они научились использовать все возможности, чтобы удержаться на вершине. Поэтому все сказанное выше о «предчувствии больших бед» может быть повернуто другим боком: кто готов бороться за себя, тот вылезет из тяжкой опалы. Потребны только воля, связи и уверенность в собственных силах. Федор Степанович, допустим, мог опасаться крупных неприятностей в связи с мятежом князя Андрея Старицкого; но в такой же степени он мог испытывать надежду на то, что эти неприятности он переживет, выкарабкается; если же ему будет недоставать собственных сил — поможет более удачливая родня, не даст пропасть окончательно.
На чем основывается утверждение о связи между постригом Федора Колычева и бунтом князя Андрея Ивановича? Только на сопоставлении чисел: Федор Степанович Колычев обернулся монастырским послушником, когда ему было сравнялось 30 лет, а было это в начале 1537 года, за несколько месяцев до московско-старицкого конфликта. Как об этом говорится в Житии? «Егда же приспе в совершеньство мужа в тридесят лет возраста своего…» Но это могло быть и простое совпадение, никак не связанное с политическими бурями смутной эпохи.
Следовательно, связь между уходом Федора Степановича в иночество и мятежом Андрея Старицкого должна быть поставлена под серьезное сомнение.
Само Житие рассказывает об окончательном решении молодого Колычева пойти в монахи совершенно иначе. Однажды он стоял на литургии, слушал иерея, читавшего Евангелие, и в сердце его неожиданно запали слова: «Немощно убо человеку единем оком на землю зрети, а другим — на небо, ни двема господинома работати: любо единаго возлюбит, а другого возненавидит; или единаго держится, а о друзем же нерадети начнет». В другой редакции Жития всё это звучит значительно проще: там цитирование евангельского чтения останавливается на слове «работати».
