Лаодика продолжала говорить, усыпляя волю сына, ее руки при, этом поглаживали ему спину и плечи, касались волос. Она знала, что где-то в глубине его мужского сознания теплится огонек вожделения к ней. Она это чувствовала и стремилась исподволь раздуть тлеющий огонек во всепожирающее пламя страсти.
Царица говорила тихим голосом и томно дышала; никогда еще она так страстно не прижималась своим телом к сыну.
Митридат чувствовал, что теряет самообладание. Он не смел прервать мать, завороженный ее словами. От ее прикосновений по его телу прокатывались теплые сладостные волны.
Вот две нежные руки обхватили его голову и к губам прижались пылающие материнские уста.
Через несколько мгновений мать и сын, охваченные неистовым желанием, предались страсти прямо на полу, застеленном коврами.
Голоса служанок за дверью потревожили их, уже готовых окунуться в пламенный экстаз.
Любовники, стремительно вскочив, заметались в поисках укромного уголка, дабы завершить начатое. Они спрятались за выступом стены и колонной, поддерживающей свод. Здесь, в тесноте и полумраке, не имея возможности лечь, эти двое вначале стоя ласкали друг друга, затем, так же стоя, соединили свои тела воедино.
Вскоре из-за выступа стены раздались протяжные женские стоны и вслед за ними задыхающиеся от блаженства мужские.
В узкий небольшой зал, освещенный двумя светильниками на подставках, заглянул проходивший мимо евнух. Его насторожили неясные звуки, долетевшие отсюда.
— Кто здесь? — негромко спросил евнух, приоткрыв дверные створки.
Двое за выступом замерли, прильнув друг к другу. Вопрос евнуха прозвучал громче. Затем двери затворились; евнух ушел.
— Днем нам не дадут уединиться, — прошептала царица, облегченно переведя дух. — Приходи ко мне ночью. Придешь?
— Приду, — прошептал в ответ Митридат, зарывшись лицом в душистое руно материнских волос.
* * *
То была едва ли не самая бурная из их любовных ночей. Неповторимая, изумительная по накалу чувств, когда им казалось, будто они сливаются и растворяются без остатка один в другом.
В минуты отдыха Лаодика признавалась, обнимая сына:
— Никому, слышишь, никому не могу я отныне принадлежать, Митридат. Хочешь знать почему?.. Потому что ты взял меня всю без остатка. Иначе не скажешь. Сейчас я отчетливо осознаю это. До тебя я никому не принадлежала. А теперь я твоя и навсегда останусь твоею, даже если ты этого перестанешь хотеть, даже если я сама перестану того хотеть…
— А как же мой отец? — спросил Митридат, изумленный и ошарашенный.
В ответ у царицы вырвался нетерпеливый жест, красноречиво говорящий о том, как низко она ценила своего умершего супруга как мужчину.
Такое признание Лаодики превознесло себялюбивого юношу в собственных глазах. По воле рока до нее у Митридата не было подобного опыта общения с женщинами. И то, что он на материнском ложе превзошел своего отца, наполнило сердце Митридата горделивым самодовольством. Благодаря стараниям Тирибаза в душе юноши жило страстное желание первенства и превосходства. Именно эта черта характера, развитая в нем Тирибазом, помогла Митридату в недалеком прошлом стать отменным наездником, научиться прекрасно стрелять из лука и кидать копье, превзойдя в этом самого Тирибаза.
Однако тот же Тирибаз всячески старался заглушить в своем воспитаннике интерес к женскому полу, который с годами все сильнее проявлялся в Митридате. Старый воин хотел воспитать Митридата нечувствительным к этому соблазну, полагая, что истинному правителю подобает больше думать о государственных делах, нежели о плотских утехах. Истинный правитель должен быть рабом одной-единственной страсти — страсти к войне.
И вот, лежа в постели с родной матерью, Митридат вдруг вспомнил наставления Тирибаза. Его надтреснутый голос так отчетливо прозвучал у него в ушах, что Митридат невольно вздрогнул. И, вздрогнув, понял, что задремал.
— Что с тобой, мой милый? — прошелестел возле самого уха юноши ласковый голос царицы.
Ее рука, скользя по телу Митридата от груди к низу живота, призывала возобновить прерванное блаженство.
Митридат, желая заглушить в себе слова Тирибаза, звучащие как упрек, охотно откликнулся на этот призыв.
