Второй член оппозиции Мюрат — Даву сервируется Толстым по тому же принципу, что и первый, но здесь все получило свою предельную выраженность. Те же голоса звучат в строках, посвященных Даву, что звучали, когда разговор шел о Мюрате, но теперь они выступают с максимальной динамикой.
Толстой сразу же захватывает читателя резким сравнением: «Даву был Аракчеев…» Эта резкость призвана подкрепить основной толстовский код — код открытия (оно, как почти всегда у Толстого, одновременно в равной степени и художественное, и историософское, и историческое, и моральное). Прием огрубления формы, намеренное «презрение» ею придает тексту почти юридическую доказательность (для этого же, например, повторяются «механизм» и два «организма» в одном предложении).
Другим кодом, участвующим в конструировании исторического, становится голос образованной публики. Толстой непрерывно цитирует ходкие в современном ему «свете» «общие места» — топосы. С Мюратом это была фраза-анекдот, сказанная Наполеоном в Данциге, теперь это «систематизированный казус», «псевдообычай»: Аракчеев лично выдергивает усы гренадерам (Даже род войск максимально ориентирован на узнаваемый стереотип мужика-солдата: усы именно гренадерские, не гусарские — чуть более изящный образ, не артиллерийские — менее узнаваемый образ).
Упоминанием Аракчеева Толстой придает «объективность» своему историческому анализу. Голос романного исследования как бы не знает «ваших» и «наших». Повествование обретает нужную на данной стадии исторических обобщений отвлеченность. Помимо прочего, с этой позиции Толстой (как бы походя) тонко пародирует и легенду об Александре (с его рыцарски-благородным и нежным характером). И все же фоном всей зарисовки остается «портрет Даву». Этот код «романного знакомства» с персонажем (код, намеренно инверсированный «грубостью» формы), созданный запросом самого читателя, задает формальные рамки всему отрывку.
Очевидно, что Толстой создает остраненный портрет Даву. Во-первых, остранена сама историческая фигура маршала. Работа Толстого с легендой об аскетическом «железном» маршале Наполеона привела Даву на бочонок в грязный сарай поверять счета и констатировала болезненность мотивации к подобному труду. Во-вторых, пародирован социальный тип прагматичных и усердных государственных мужей. Социальный образ, созданный Толстым здесь в двух абзацах, пожалуй, сравним по художественной силе с образом Алексея Александровича Каренина: как и в случае с Карениным, остранение социального типа ведет к остранению системы ценностей, представленных этим типом. Здесь разоблачаются протестантские ценности труда, аскезы, сплетенные с государственными (общественными) интересами.
Сказанное может быть справедливо и по отношению к Мюрату (кстати, упоминание его имени в конце приведенного отрывка подчеркивает и закрывает антитезу Даву — Мюрат). Ясно, что в Мюрате пародируются архаичные ценности королей-рыцарей. Но там эта тема слаба, так как история (насмешливыми глазами современников, писателей, мемуаристов и, уж в последнюю очередь, историков) сама остранила королевские доблести Мюрата. Так что толстовский Мюрат явился хоть оригинальным, но все же лишь вариантом вполне определенного (и законного) топоса. Гений Толстого диалогичен, поэтому напрямую зависит от «сопротивления», которое оказывает ему материал. В легенде о «железном» маршале и связанных с ней вполне актуальных ценностных стереотипах Толстой такой материал обнаружил.
Шкловский отмечает, что «обстановка Даву сделана еще суровей, чем в источниках» («источники» у Шкловского — это исторические сочинения Михайловского-Данилевского, Богдановича и Тьера). Суровая обстановка Даву анонсирует неприятное развитие событий для Балашева: Даву отобрал письмо, прямо указав парламентеру на его подчиненное положение во французском лагере, и оставил его при своей квартире на неопределенное время (тем самым прервав миссию Балашева). Собственно, с этого момента начинаются испытания для Балашева: при взаимодействии с французской стороной (Даву, Наполеон) ему непрерывно будут указывать на его бессилие. Эта тема бессилия Балашева задана самим характером его миссии и, кстати, была предсказана Александром
