Жара была необычной даже для тропиков, как, впрочем, и запахи — специй, керосина, древесного угля, растительного масла, навоза, а также звуки — незнакомый говор, скрип водяного колеса, мычание скота, громкий собачий лай, перезвон медных украшений. Были и другие звуки, которые нельзя было узнать, другие, совершенно непонятные сценки. Человек в черной чалме медленно делал глубокий надрез на бедре мальчика с помощью инкрустированного ножа, в то время как наблюдавшая за этим толпа хихикала. Пятеро мужчин сосредоточенно колотили кулаками по полосе рифленого железа, по их рукам текла кровь. Здесь можно было увидеть человека с голубым камнем в тюрбане, медленно выпускавшего кольца белого дыма.
Но больше всего его по-прежнему мучило головокружение, оно заставляло все предметы кружиться и падать влево, внутри образовалась пустота, как будто он потерял нечто важное и интимное. От бизнеса мало удовольствия, когда чувствуешь себя так скверно: надо нанести визит доктору в Сингапуре на следующей неделе, а сейчас нужно идти по улице Воров, улице Смертей, улице Забывчивости — черт побери их претенциозность — вниз по улице Лабиринта, улице Желания, улице Рыбы, улицам Завершенности, Орехов, Двух демонов, Лошадей. Оставалось лишь несколько кварталов до дома Ахлида. Ему в рукав вдруг вцепился нищий.
Самую маленькую монетку, о жалостливый, чтобы я мог прожить еще один день!
— Я никогда не подаю нищим, — сказал толстяк.
— Никогда?
— Да, это вопрос принципа.
— В таком случае возьми вот это, — и нищий сунул в руку толстяка сморщенный плод инжира.
— Зачем ты даешь мне это? — удивился толстяк.
— Это вопрос каприза. Я слишком беден, чтобы иметь принципы.
Толстяк двинулся дальше, зажав в кулаке инжир, не решаясь выбросить его, пока нищий мог его видеть. Голова у него кружилась, начали дрожать ноги.
Он проходил мимо будки предсказателей судьбы. Дорогу ему преградила древняя старуха.
— Узнай свою судьбу, о господин! Узнай, что с тобой будет!
— Я никогда не позволяю предсказывать свою судьбу, — сказал толстяк. — Это вопрос принципа. — Но тут он вспомнил нищего. — Кроме того, я не могу себе это позволить.
— Твоя цена в твоей руке! — сказала старуха. Она вынула инжир из руки толстяка и провела его в будку. Она встряхнула медный сосуд и высыпала его содержимое на прилавок. В сосуде было около тридцати монет разнообразной формы, цвета и размера. Она внимательно посмотрела на них, затем взглянула на толстяка.
— Я предвижу надвигающиеся перемены, — сказала она. — Я вижу сопротивление, затем уступку, потом поражение и победу. Я вижу завершение и вновь начало.
— Ты можешь говорить более понятно? — спросил толстяк. Лоб и щеки его горели. В горле пересохло, и было трудно глотать.
— Разумеется, могу, — ответила старуха. — Но я не стану этого делать, ведь жалость — это добродетель, а ты мне нравишься.
Она внезапно отвернулась от него. Толстяк взял с прилавка небольшую монету из кованого железа и вышел.
Улица Начал. Улица Слоновой кости…
Его остановила женщина. Нельзя было сказать, была ли она молодая или старая. У нее были резкие черты лица, темные глаза обведены сурьмой, губы ярко накрашены.
— Дорогой мой, — сказала она, — моя полная луна, моя пальма! Цена ничтожна, а удовольствие незабываемо.
— Я так не думаю, — ответил толстяк.
— Подумай об удовольствии, мой любимый, об удовольствии!
И действительно, как это ни было странно, толстяк подумал, что ему и вправду доставило бы удовольствие общение с этой грязной, болезненного вида женщиной с улицы, удовольствие большее, чем все заранее известные и стерильно чистые отношения прошлого. Вспышка романтических чувств! Но об этом не могло быть и речи, здесь процветал сифилис, и у него не было времени, ему нельзя было останавливаться.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал он.
— Увы! Другого раза может не быть.
— Кто знает?
Она посмотрела ему в глаза.
— Иногда можно знать. Этого никогда не будет.
— Возьми это на память обо мне, — сказал толстяк и сунул ей в руку монету.
— Ты поступил очень мудро, заплатив мне, — сказала она. — Ты сам скоро увидишь, что ты купил.
