— Это, по-вашему, называется просто?
Оба смеются.
— Ну да. По сравнению с аналитическими и политическими операциями, на кои так щедра была наша родимая Супрема. Доподлинно известно, что истинно предназначенные Верту рутенцы легко приходят даже без книги покойного Филиппа, так же легко уходят и возвращаются вновь.
— Таланты, — резюмирует собеседник.
— Верно. Рутенская сирота далеко не талантлива. Однако, по всей видимости, ей ведома суть. Вряд ли купец солгал на допросе и тем более — в предвиденьи смертного часа.
— По его словам, на Большой Земле происходит неподобное. Некие вялотекущие эпидемии накатывают волна за волной и тотчас же растворяются, гибель от них становится привычной.
— И никаких лечебных средств, помимо превентивных.
— Одна давняя немочь объявлена карой за двоякородный разврат. Другая — за однополую страсть.
— Третья, совсем недавняя — за женское вольномыслие. Как его…
— Феминизм. Простое слово, — отвечает конфидент.
— Думаете, столичная сэнья этим заражена?
— Чем? А. Нет уверенности даже насчёт её родичей по женской линии. Рутенец по всей видимости был чист, но по мужской линии зараза и не передаётся. Период роста анималькулей неолепры — от года до десяти лет, когда появляются бледные ведьминские пятна на коже.
— Женская проказа. Звучит почти игриво. С кем советовались — с их врачами?
— С нашими лекарями, но в первую голову — с высокой игной Мари-Марион-Эстрельей. Матерью короля.
— Можно было и не добавлять титула.
— С недавней поры стало много тёзок.
— Ну ясное же дело. Расцвет просвещённого правления… Но к делу. Что собирается предпринять мой друг?
— Ничего.
— Как то есть ничего?
— Блаженное недеяние. По примеру скондских мудрецов и любомудриц. Как Верт принимает в себя лишь кого жаждет иметь, как Рутен возвращает себе кого ему будет угодно, так и мы будем следовать пути, нарисованному в нас самих.
— Хм. Так уж сразу — мы? — улыбается благородный сьёр.
Дороги в Готии считаются бедой государственного масштаба. По слухам, Скондия (где не бывал ни один рутенец из «торговых») вся проложена идущими в ряд по две мраморными плитами. Здесь же, как и во Франзонии, даже тракты представляют собой плотно убитую серпентину, то есть змею, обросшую редкими гравийными чешуйками. Змею, что закладывает такие восьмерки, будто норовит ухватить себя за хвост. А по краям — мягкие холмы, стада и поля, с шевелюрой которых играет ветер. Ни городов, ни замков — должно быть, туда попадают каким-то более комфортным манером, думала путница, покачиваясь в изобилии подушек.
В глубинах Галининой сумки надёжно упрятан замшевый кисет, в нём золотые лепестки и тяжёлые серебряные кругляши. Немного — все дережные расчёты идут строго через морянина. Кое-что из местной косметики: коробочка с рисовой мукой мельчайшего помола, пудра такая, баночка неярких «цветочных» румян, alias губная помада, палочка жирного угля для бровей и ресниц. Особой привычки к подмалёвкам и притираниям девушка не приобрела, да и не из чего было выбирать. Две книжки поперёк себя толще, в строгих шагреневых переплётах: здешние инкунабулы. Безымянное «Изложение сказаний приморских и вестфольдских» и «Романсы о дамах и кавалерах» некоего Армана Шпинеля-Фрайби, похоже, богатого и романтично настроенного бюргера. Костяной гребень из мамонта или чего-то вроде, очень прочный, с закруглёнными зубцами. Зачехлённое зеркальце. Складной столовый прибор: деревянная миска, в ней латунная кружка с ручкой на петельках вроде дверных, рядом ложка-вилка-нож, спрятанные в рукояти, при нажатии на пружину выкидывается что-то одно из трёх. Подарок нынешнего спутника. Ещё в кофре имелась смена нижнего белья: длинная сорочка, так называемое бандье, то есть широкая опояска под самой грудью, и келот, похожий на куцую юбочку, всю в оборках и с перехватом внизу. Стирать это приходилось самой, а надевать после ночи слегка влажным. Но полотно было хорошее, тонкое, быстросохнущее, а вонь от ядрового стирального мыла — куда предпочтительней аромата давленых клопов.
Собственно, клопы и прочие кровососы не так уж докучали. Первую ночь Галина с её кучером и вообще провели на обочине: она скрючилась на узком и жёстком сиденье, Орихалхо стащил постилку с другого, распряг и стреножил обеих буланок, пригрёб им подножного корму (откуда-то взялся серп) и улёгся непосредственно перед жующими мордами. Движения, как и прежде, не обнаруживали ровным счётом никакой усталости, только что стали чуть более экономны.
