Палач перед вступлением в должность приносил клятву, что будет неукоснительно следовать путём истины. Да и сам испытуемый должен был по окончании допроса подтвердить слова, вырванные у него огнём, железом или хитростью.
Нет, вторичной пытки никогда не предпринималось, даже если результат откровенности был не тот, коего ожидали.
Оставшись наедине с прикованным к стене парнем и затворив двери накрепко, молодой палач спросил:
— О землях барона Вилфрита, мною же укороченного на голову за мятеж, ты не лгал. Сделка была почти заключена — такое пишут в бумагах.
— Разумеется, — подтвердил ювелир, для убедительности лязгнув цепью.
— Но к тому, что у бывшей девицы внутри, ты не имеешь ровно никакого отношения, — продолжал палач.
— Не имею, — ответствовал ювелир так же точно. — Ты собираешься о том меня спрашивать? Я готов.
— Зачем? Я и так уверен, что до прошлого месяца ты о сэнии даже не помышлял.
— Откуда тебе-то знать? — страшно удивился юноша.
— Мои поднадзорные девочки выдали мне, что её обручённый жених похвалялся, будто бы сорвал печать, едва отец наречённой пошёл на попятный. Узнав, что сговорил дочку за мота и отменного ходока по тавернам и борделям.
Не бывает таких детских сказок.
Надо сказать, что в те времена палач редко надзирал над всеми и всяческими выгребными ямами, но шлюхи не до конца от такого отвыкли. За мужской спиной всяко укромнее, чем за женской.
— Ну тогда запираться перед одним тобой было бы глупо, — ответил молодой человек. — Но судьям я того не сказал и не скажу, если найдутся во мне силы.
— В чем дело — влюбился ты в дворяночку, что ли? — грубовато спросил палач.
— Нет. Но захоти я — всё сладилось бы ровно так, как я сказал.
— Снова юлишь, — проговорил казнитель.
— Нет, — помотал головой его собеседник.
— Во всяком случае, не говоришь ни лжи, ни всей правды. Кто тебе она и кто ты ей?
— Делал сэнии венчальный убор. А отец мой — её матери и сёстрам. Всё нажитое отдал бы за её счастье — не так она дурна, как молода и с того лжива.
— Я тебе не книжник — витые словеса распутывать! — рассердился палач.
— Есть третий, — ответил ювелир. — Кто о ней одной денно и нощно помышляет. Вот его ни она, ни тем более я сам впутывать не желаем. И будущую мать бы принял, и младенца бы на себя записал, хоть без такой радости. Но ей, чтобы от родителя уйти, надобно приданое.
— Погоди. Это что же — она ведь за оскорбление половину всего твоего добра может отсудить.
— Даже и всё, если признают моё завещание, — ответил ювелир. — И деньги, и драгоценности, и земли — во искупление вины. Разве что город свою долю возьмёт. А почему бы тогда и не признать?
— Чтоб мне на святом распятии заживо cгореть! — крикнул палач. (А это в нашем кругу самая страшная божба.) — Так ты всё же к ней неровно дышишь, к этой проклятой бабе.
— Не к ней, — вдруг ответил златокузнец.
И понял, что в пылу спора проговорился.
Долго после того молчали оба. Потом заговорил палач:
— Хочешь одарить того, кто из твоих рук ничего не примет и в твою сторону ни за какие посулы не глянет, — дело твоё, дари. Но отчего свою жизнь при этом не выручить? Иди ко мне в ученики. Не так велика вина, что на тебя всклепали. Позволят.
— Мог бы я к ним в замок носить изделия своего ремесла до скончания века, — ответил ювелир. — Хоть из золота, хоть из серебра, хоть из кованой стали. Но заплечных дел мастеру нечего делать среди благородных.
Палач хотел ответить по поводу того, кто воистину благороден, а заодно — кто поистине дурень набитый. Но промолчал. И перед судьями молчал тоже: один обвиняемый сказал против себя веское слово.
И ещё одно слово прибавил палач, уже когда увели ювелира:
— Издавна ведётся в Вертдоме, что раскаявшегося казнят с великой мукой, пока не изживёт в себе вину, нераскаявшемуся же дарят смерть лёгкую и быструю. Не в чем этому человеку раскаиваться: позвольте мне казнить его мечом внутри городских стен.
Накануне того, как совершиться приговору, кладёт палач поверх перчатки одну-единственную алую розу.
Только на сей раз две их было, сложенных крест-накрест поверх перчатки, повёрнутой пальцами к городской площади: цвета крови, запекшейся на клинке, и цвета юной зари, на которой слетела повинная голова».
