— Иния может прополоскать в воде — легко отъедает, — посоветовал Мейнхарт. — И обтереть ветошкой.
Сам он выглядел куда нарядней дамы: поверх кремовой шёлковой блузы недлинный смарагдовый сюркот в цвет глаз, поверх сюркота — широкий наборный пояс, у пояса кривая сабля в обкладке чернёного серебра — тот же стиль, что у кушака и браслетов.
Кажется, выдвижной руль или киль у лодки присутствовал: мальчик тронул какой-то рычаг на корме, и лодка пошла резать носом волну. Галина азартно вертела головой — следила за тем, как — то с одного борта, то с другого наплывает на них бревенчатый городок.
Приплыли, зачалили лодку: с первого же плота им бросили ответный канат, чтобы продеть в кольцо на носу. «Так вроде полагается — если гости желанны, их транспорт, включая лошадь, крепят двусторонней привязью».
Что они задержатся надолго, показывал уже вид Пфатрикхи — высокого старика в курчавых сединах и совсем простой одежде. Седеют здесь поздно, на пределе земного бытия — стало быть, неучтиво сокращать визит. В смысле второго такого раза не будет.
Ну и к тому же в гостях было просто замечательно. Они с Мейнхартом переходили из-под одной крыши под другую, ели и пили, обменивались репликами — смешливо щебечущими с одной стороны, невнятными с другой, — по пути расставаясь со своими украшениями (уцелело одно лишь холодное оружие и подошвы, взятые подмышку) и тотчас обрастая новыми.
Дома у морян оказались куда больше, чем казалось снаружи, и нисколько не семейные: делились на женские (плюс уйма грудных детишек), мужские (младенцев явно меньше, но верещат куда громче) и такие, где заправляли подростки, — в том числе нянчились с ходячей малышнёй. Вокруг общего помещения, поделенного на закутки плетёными перегородками, располагались комнатки размером (если вспомнить Японию) в два татами. Точнее, примерно метр шестьдесят на два, но с двумя плетёными циновками, набитыми морской травой, — и больше нет ничего, даже обычных для центрального зала нарядных корзин, что подвешены на крюках. Полагались кельи вполне осознавшим себя парочкам, оттого и засовы на дверях, и сами двери были увесистые.
Вот туда-то обоих гостей, порядком измочаленных, и направили в конце дня.
Мейнхарт, разувшись и подложив под голову пояс вместе с клинком и безрукавной накидкой, свернулся у стены, глухо проговорив:
— Я охраняю. Значение места понял. Что будет высокой мейсти угодно — лишь то сделаю.
И сей же час громко, мерно задышал.
«Вот значит, как, — подумала Галина, медленно снимая через голову цепи и перевязи, потом рубаху. — Охраняет он. Доподлинно весь к услугам. Вот бы растормошить — не сейчас, а часика через два, как разоспится, — и прямо в лоб: а были ли у тебя, отроче, красны девицы? Ну, хотя бы из тех, кто вразумляет юношество в домах терпимости? И какого ты роду-племени, чтобы… как его… щапить-басить перед старшими? В смысле козырем выставляться?»
— Если высокой мейсти угодно, я расскажу про матушку, — пробормотал он, как угадав мысли.
— Да спи уж, — недовольно буркнула высокая иния, медленно отходя от фольклорного настроя. — Будет день, будет и хрень… Словом, утро вечера мудренее.
А утром обоих настигло исполнение давным-давно описанного в совсем другой пословице: «О волке речь — а он навстречь».
Галина только что выскользнула из двери, чтобы справить нужду в бадейку с тугой крышкой и ополоснуться из общей кадки, вернулась назад и теперь одевалась, почему-то украдкой, словно частичная обнажёнка была пристойнее ритуала полного облачения. Мейнхарт за время её отсутствия успел привести себя в окончательный вид («за окошко отливал или как?» — царапалось у старшей в мозгу) и даже протереть руки и лицо влажными салфетками из внутреннего кармашка сюркота.
В дверь стукнули — деликатно, ногтями. Потом ещё раз.
— Входите, — проговорила женщина, торопливо запихивая кинжальчик за обруч из полированной акульей кожи.
Юное, скорее безвозрастное лицо, бледная кожа в лёгких крапинах от солнца, толстые губы, хрящеватый нос и русые волосы.
С небольшой, еле заметной рыжинкой.
Бьярни фон Торригаль собственной персоной.
