Женщина просыпается, вся дрожа, в холодном поту, с бешено бьющимся сердцем.
Подобно большинству ремальцев, Джихан придавала снам большое значение и точно знала, когда ей впервые приснился этот кошмар. Утром она сделала в дневнике запись об этом сне.
Запись была краткой — «Страшный сон». Джихан не стала расшифровывать видение. Она даже не удосужилась пригласить толковательницу снов, как поступала в тех случаях, когда сны были зловещими, но таинственными.
Через две недели в дневнике снова значилось: «Страшный сон», — еще через две недели: «Снова тот же сон». Скоро кошмар стал преследовать Джихан почти каждую ночь, превратившись в такую же реальность, как окружающие ее люди. Теперь женщина знала, что кошмар уже никогда не оставит ее в покое. Не надо было ходить к гадалке, чтобы сказать, что сон предвещает скорую смерть.
Джихан перелистала дневник в поисках причин появления сна. И она нашла то, что искала. За три дня до первого кошмарного видения в дневнике она сделала запись: «Омар сказал, что берет новую жену».
Свадьба Лайлы состоялась ранней осенью. Малик в то время был уже в Каире. Амира никогда не видела, да и представить себе не могла столь изысканного бракосочетания. Лайла, вся в шелках и в золоте, казалась воплощением совершенства. Наверное, именно такие девы-гурии ждут в раю правоверных.
Жених оказался далеко не таким стариком, какого Амира рисовала в своем воображении. Молва не обманывала: Махмуд Садек был действительно красив и, несмотря на невысокий рост, казался весьма значительным. Даже Омар Бадир и Абдулла Сибаи вели себя с ним почтительно, как младшие братья.
Свадьба кончилась, и Лайла уехала. Медовый месяц молодожены собирались провести в Стамбуле. Несколько дней Амира прожила под впечатлением яркого празднества, но потом наступили серые будни, пришло нестерпимое одиночество. Девочка старалась проводить больше времени с матерью, но Джихан была погружена в свои невеселые мысли. Уехала и мисс Вандербек. Свой очередной отпуск девушка решила провести где-то на юге Франции. В довершение всех бед Амира чувствовала, что в ней происходят какие-то таинственные изменения: месячные еще не пришли, но в организме творилось что-то очень важное, и это что-то доставляло ей мучительное недомогание.
Стало легче, когда пришло первое письмо от Лайлы. Дальше послания следовали почти ежедневно. Подруга с восторгом описывала роскошь медового месяца, комфорт отеля, красоты Босфора и сокровища Топкапы.
«Амира, видела бы ты все эти драгоценности — сказочные бриллианты, рубины и сапфиры, которые султаны дарили своим женам. Должно быть, владыки и в самом деле обожали их. Я очень скучаю по тебе и жалею, что тебя нет рядом и ты не можешь разделить со мной лицезрение всех этих чудес. Правда, мне кажется, что Махмуду не понравилось бы твое присутствие. Но ничего, скоро я буду дома, мы останемся навечно неразлучными подругами».
Амира читала и перечитывала излияния подруги и мысленно клялась ей в вечной и нерушимой дружбе.
На третьей неделе медового месяца Лайлы от нее пришло очередное, написанное стремительным почерком письмо. Оно было кратким: «Государственная тайна! Спрячь это подальше! Правда, они симпатяшки?» В конверте лежала фотография ансамбля «Битлз». По правде говоря, Амира была разочарована. Знаменитые музыканты выглядели, как работяги-иностранцы с нефтяных вышек, и носили какие-то странные парики. Но, верная дружбе, Амира сунула открытку между страниц оставленного Маликом учебника. Каждый вечер она доставала открытку и начинала воображать, как выглядят Стамбул, Каир, Лондон и множество других замечательных мест, где ей, видимо, никогда не суждено побывать.
Однажды утром, когда отец, как обычно, был в городе по делам, одиночество и странное стеснение в груди побудили Амиру совершить немыслимый поступок. Она прошмыгнула в кабинет отца и включила радио. Некоторое время Амира искала каирскую радиостанцию, и вот наконец в динамике зазвучала какая-то западная песенка в ритме рок-н-ролла. Это были не «Битлз», но музыка звучала очень похоже. Приподняв юбку и глядя на свои длинные ноги, Амира принялась танцевать, стараясь разбудить в душе то ощущение свободы, которое владело ею, когда она танцевала с Лайлой.
