— Я поддерживаю это предложение всей своей властью, вернее, всем своим чувством. Не время, когда со всех сторон доносятся сожаления, вызванные потерей известного человека, который в самые тяжелые времена с таким мужеством выступал против деспотизма, не время противиться тому, чтобы ему были оказаны почести. Что же касается господина Мирабо, я думаю, никто не вправе оспаривать справедливость этого решения.
Его горячее выступление повлияло на решение Собрания; в буйном коллективном восторге тело величайшего трибуна Революции погребли в усыпальнице храма, на фронтоне которого впоследствии начертали: «Великим людям — благодарное отечество».
В хоре похвал, сопровождавших похороны графа де Мирабо, диссонансом прозвучала одна только нота — та самая статья Марата, конец которой мы уже процитировали, а начало было таким:
«Народ, возблагодари богов! Парка обрезала нить жизни твоему самому грозному врагу… Рикети больше нет! Прибереги слезы для твоих истинных защитников. Вспомни, что он был одним из прирожденных слуг деспота и бросил вызов двору, лишь чтобы получить твои голоса. Мирабо в Пантеоне! Какое кощунство, какая насмешка! Есть от чего прийти в отчаяние возвышенной душе. Руссо и Монтескье покраснели бы, увидев себя в столь дурной компании, а Друг народа был бы безутешен…»
Марат был тогда единственным или почти единственным, кто думал, что настоящий демократ покраснел бы на веки вечные, если бы рядом с ним упокоился Мирабо. Однако в народе очень скоро многие начали разделять это мнение: тайные бумаги короля Людовика XVI, обнаруженные 13 ноября 1792 года в «железном шкафчике», доказали непосвященным, что, несмотря на свои красивые слова, депутат от Экс-ан-Прованса был на деле хитроумным защитником монархии.
Мысль о том, чтобы вынести останки Мирабо из Пантеона, совершенно естественным образом возникла в связи со смертью Марата: самые ярые якобинцы тогда вспомнили, что он первым почуял правду. Этим объясняется текст поразительного декрета от 5 фримера, которым Конвент постановил, что «великих людей без добродетели не бывает, и тело Оноре Габриэля де Мирабо будет извлечено из французского Пантеона. В тот же день, когда тело Мирабо покинет Пантеон, туда будет перенесено тело Марата».
Более насущные заботы отсрочили эту мрачную процедуру. Но термидорианский переворот не потушил вспышку ненависти, и 26 фруктидора II года общество якобинцев потребовало точного исполнения принятого решения. Поэтому, прежде чем гроб с Маратом был перенесен под своды Пантеона, произвели отвратительный и неприличный ритуал.
Судебный пристав встал у входа в храм и огласил декрет, согласно которому останки гражданина Оноре Рикети Мирабо должны быть вынесены из склепа.
Как уже было сделано годом раньше в Сен-Дени, в усыпальнице французских королей, могила была вскрыта, а гроб перенесли в «обычное место для погребений».
Теперь, когда отец «Друга народа» изгнал сына «Друга людей»[2], церемония могла идти своим чередом. С большой помпой Марат вступил в храм национальной славы. После превознесения его добродетелей гроб поместили рядом с памятниками, прославлявшими его кумиров, — могилой Вольтера и надгробием Руссо.
Марат не был создан для вечности: на следующий год новый режим, лучше понимавший, чего он стоил, велел выбросить его гроб из Пантеона и швырнуть останки журналиста в общую могилу.
Кому сегодня есть дело до могилы Марата?
Но последнее земное деяние этого презренного создания лишило людей возможности совершать паломничества к посмертному пристанищу Мирабо.
Где это пристанище — неизвестно. Гроб, вывезенный на склад в день похорон Марата в Пантеоне, три дня спустя вскрыли в присутствии судебного пристава; в нем оказался второй, свинцовый гроб, в котором были проделаны отверстия «для испарения». Через несколько дней свинцовый гроб тоже был вскрыт.
Останки захоронили на углу кладбища Кламар, прозванного также кладбищем Святой Екатерины. Теперь от него не осталось и следа, а раньше оно находилось примерно в том месте, где сегодня стоит анатомический театр, между улицей Фоссе-Сен-Марсель и улицей Сципиона, на южном склоне горы Святой Женевьевы.
