Кстати, Ростик обратил внимание, что галстук у него был так называемый ленинский, то есть довольно широкий и мягкий, как было принято в стародавние времена, темно-голубой, в белый горошек. Еще Ростик вдруг обратил внимание, что и бородка у него под вождя. И крысиные усики тоже… Его затошнило, как бывало, когда он узнавал что-то необъяснимым образом, когда он предвидел будущее. Но это было не предвидение, это был приступ ненависти к скотам, превратившим сограждан в своих рабов и находящих в этом не только смысл жизни, но и наслаждение. Это была ненависть к пиявкам, которые, как уголовники, считали, что грабить всех дано им от природы. Коммунисты — вот в чем собралась вся подлость этого мира…
— Ну, — спросил Квадратный, посмотрев на толпу у лестницы, на начальников перед собой, на сжавшихся от страха гэбэшат где-то сбоку, — и что теперь с вами делать, товарищи говнюки?
— Да как вы смеете? — повернулся к Квадратному Борщагов. — Да мы за этот город, за вас…
Внезапно из толпы, становящейся все плотнее и гуще, на всю площадь раздался чей-то мужской, уверенный и жесткий голос:
— Да, расскажи, отец родной, как ты о нас заботишься, ночей не спишь!
В толпе возник, но довольно быстро утих смех. На крыльце никто не издал ни звука. Ситуация в самом деле была непонятной. Никто не знал, что теперь делать. Одно было ясно — по-старому уже не будет, не должно быть.
Вдруг кто-то в толпе вскипел, стал проталкиваться вперед. Ростик пригляделся, ему все было видно. Это были три или четыре женщины, грязные, немытые волосы, выбившиеся из-под платков, превращали их в каких-то фурий. Таких можно было испугаться и с оружием в руках. Начальнички отшатнулись, Борщагов стал бледным, как его рубашка.
— Товарищи!..
— Кабан навозный тебе товарищ, — отозвался тот же голос. На этот раз смешков уже не было.
А ведь кончился смех, решил Ростик. Толпа качнулась вперед, но тут как-то неловко в первых рядах появился высокий бородатый человек в длинном, разорванном под мышкой пальто. Ростик его раньше не видел, но он почему-то сразу почувствовал, что этот человек не побоится встать на пути всей толпы, и это делало его сейчас самым сильным из всех, кто тут находился.
— Люди, не берите грех на душу! Послушайте свою совесть, ведь не знаем мы ничего…
— Как не знаем?! — заорал Квадратный. — Пока мы там гнили заживо, эти… — он указал на начальство, от возмущения у него не было слов. Тогда он вырвал из-за пазухи простыню и бросил в толпу. — Вот! А еще, — он подскочил к кому-то из тех ребят, что набивали сидоры райкомовской жратвой, — вот, и вот, и вот…
Он кидал в толпу и банки, и какие-то пакеты, затянутые целлофаном, и еще какие-то упаковки. Ростик уже не понимал, что происходит, не понимал, что доказывает Квадратный и как он это доказывает. Но старшина знал, что делал.
Какая-то старушка с седыми космами, закрывающими лицо, без платка, почти безумная, все трепала в поднятых руках кусок простыни. И ее голос был слышен почти на всю площадь или даже на весь город:
— Стиранные, Матерь Божья!
Надо отдать должное Борщагову, он попытался взять ситуацию под контроль. Он поднял руку в извечном жесте успокоения, шагнул вперед и зычно заорал:
— Это положено мне по штату, по номенклатурному списку…
— Ты, мразь человеческая, помолчи, а то линчуют тебя тут, и все дела, — сказал парень с автоматом, остановивший потасовку в подвале. — Просто молчи, может, обойдется.
Борщагов посмотрел на него и отшатнулся вбок, наткнулся на Ростика. Ростик заставил себя улыбнуться:
— Не ушибся, шкура партийная?
— Да как ты смеешь, мальчишка?!
— Как ты, падаль, смеешь этим людям еще в глаза смотреть?
То ли Борщагов не понял, что голубопогонники не свободны в своих действиях, то ли уже плохо соображал, что происходит вокруг, то ли его зашкалило от страха, но он заорал:
— Охрана!
И такова была сила привычки, что двое «голубых» каким-то образом решились, сунулись было вперед, но ненадолго. Одному подставили ножку, и он едва не упал, его подхватили и втолкнули назад в рядок гэбэшников. Второго вообще так двинули прикладом в спину, что грохот его падения на холодный асфальт заглушил даже ропот толпы. Парень больше не двигался. Других желающих слушать Борщагова не было.
