Торф горел под землей, и странно было видеть, как из каждого куста, из каждой травинки на всем бесконечном пространстве серого поля струился дым. По дороге тарахтели телеги — это уезжали колхозники, потому что их деревня, стоящая на торфяной почве, была обречена… И вскоре домики, торчащие на горизонте, исчезли под землей, оставив после себя белесые клубы дыма. Тогда тоже вспыхивали на солнце лопаты, мелькали ломы и кирки. А потом все побежали за холм, и Мишка побежал, и отец, и мать; минеры заложили мины — вверх взлетали фонтаны земли; и снова люди ринулись назад, чтобы расширить и углубить заградительный пояс…
…«В такой же ласковый, в такой же теплый вечер, до новой встречи, мой родной…» — кричал патефон. Все кругом дружно работали, и можно было подумать, что сейчас «довойна» и тушат обыкновенный торфяной пожар, а не копают противотанковый ров.
К вечеру они сделали немало, и военные объявили им благодарность. Самый главный из них пожал Гапону руку. Тот расплылся от радости и сказал:
— Рад стараться!
Собрались опять в бараке у Гапона. В этот раз пришла почти вся «компания»: долговязый Шляпин, Славка Чумиций и их дружки. Гапон сидел у чугунки и время от времени шуровал кочережкой в поддувале, после чего печка начинала гудеть, как примус, и румяниться раскаленными боками. Заводилой, как самый старший и опытный, был Шляпин, недавно вернувшийся из колонии. Он нигде не работал, целыми днями пропадал на толкучке, что–то покупал, что–то менял… Когда соседи стыдили его: «Вон какой лоб вымахал! На парашютный или минный иди, фронту помогать!», он, хмыкнув, бережно чистил рукавом свою черную шляпу, за которую его, собственно, и прозвали Шляпиным: «Я фронту на фронте помогать буду. Через полгода, в восемнадцать лет, призовут — и конец вольной жизни! Хочу впрок пожить!»
— Кончай! — цыкнул на Гапона Славка Чумиций. — Устроил баню!
Гапон и не обернулся. Кто здесь хозяин–то?
— Это у него малярийная привычка, — хихикнул Шляпин и подсел к Гапону. — Вот что, малый, тут один человек — Рябого знаешь? — пшеницы просит. Надо бы разведать. Может, съездишь?
Гапону не надо было долго объяснять.
Шляпин, сдернув свитер и оставшись в тельняшке, достал из–под кровати гитару и принялся тихонько что–то напевать.
— Ты только живей, — бросил Гапону вслед Чумиций.
— А ты б умолк, — невозмутимо отозвался Гапон. — Вы тут не засиживайтесь и печку загасите!
Когда Гапон был уже на улице, песню подхватила компания. Всех громче, с надрывом, орал Славка.
…На запад мимо станции Узловая спешили теплушки с солдатами, платформы с машинами и другим военным снаряжением… Иногда на станции возникал затор. Тогда составы переформировывали и, в зависимости от их важности и срочности, отправляли дальше. А некоторые оставались в тупиках, ожидая своего срока. После этого на толкучках появлялись из–под полы колбаса, мыло и другие редкостные товары.
Страна сражалась, работала день и ночь, а жулье, спекулянты, шпана, всевозможные деляги в годину бедствий думали только о своей утробе. Откуда их столько взялось?! Вот и Мишку Гапонова втянула шпана в свои дела. «Берем мы немного, — говаривал Шляпин. — Подумаешь, какой–то мешок муки! Не обедняют!» Затуманили Мишке мозги: мол, эти составы все равно могут попасть под бомбежку или, еще хуже, в руки врагу. Шляпин и его компания расхваливали Гапона за удачные вылазки, льстили, и легковерный, одинокий, голодный Мишка не мог устоять перед их просьбами.
Через пару часов на попутном порожняке Гапон добрался до пригородной станции Ореховка. Тут он с ходу наткнулся на знакомого машиниста. Тот возился со своим старым паровозом — «щучкой». Ей предстояло тащить назад на Узловую длиннющий состав: в голове стояли пульманы, груженные дровами, брикетом и фрейзером — торфяной пылью; затем — несколько открытых вагонов с чугунными чушками; в середине состава на платформе везли новенький военный катер, рядом с ним ходил часовой — матрос. Проследив дальше взглядом, Гапон увидел с десяток запломбированных двадцатипятитонок с неизвестным грузом. На площадке хвостового виднелась красная фуражка железнодорожного охранника.
