— Несчастный, ты с ума сошел!.. Бусс еще глубже вонзил клыки, не открывая сжатых от страха глаз.
— Бусс! Бусс! Приди в себя!.. Это я… я, Эрстер!
Бусс медленно разжал зубы и с ужасом поднял глаза. У самого его лица тряслись седые бачки профессора Эрстера. Бусс вскочил на ноги и метнулся в сторону.
— Что с тобой, дружище? В своем ли ты уме? Что ты здесь делал? Зачем трогал этот графин?..
Бусс, с трудом приходя в себя, тупо озирался по сторонам.
Знакомая лаборатория профессора Эрстера. Вечереет. На столе горит свеча. Старый ученый, держа в левой руке граненый графинчик, свободной рукой потирает левую пониже локтя.
— Изволите видеть, прокусил до крови, — негодующе говорит профессор, — это… это чорт знает, что такое!.. Это проявление крайнего атавизма, любезнейший!..
— Атавизма? — как эхо повторяет Бусс.
— Да, атавизма. Кто же из культурных людей позволит себе кусаться, когда у него из рук стараются высвободить склянку с ядовитой жидкостью. Что ты с ней делал?
— Выпил… одну рюмку… думал портвей…
Старик всплеснул в ужасе руками.
— Сейчас же прими вот эти капли, чтобы тебя вытошнило. Какой там к чорту портвейн! Да и вина ты у меня больше не получишь ни рюмки. Это, милый мой, типичный алкоголизм… Это… Это… чорт знает, что это!..
Бусс послушно выпил поданную ему профессором рюмку какой-то противной смеси, поморщился и спросил:
— Куда это вы запропали настолько времени?
— Сколько времени? И пяти минут не прошло, как ты развивал здесь свои дурацкие теории.
— Дурацкие?..
Бусс хотел разразиться монологом в защиту своих положений, но подкативший к горлу противный комок чего-то не дал ему говорить, и он быстро направился к двери.
Однако, на пороге Бусс остановился и, сдерживая тошноту, проговорил:
— И все же вы со всей вашей наукой… ничего не знаете…
— О чем?
— О том, для кого существует всякая наука… о человеке…
Бусс зажал рот рукой и быстро захлопнул за собой дверь.
Рассказ Н. Комарова
Иллюстрации Н. Кочергина
Мороз подбирался к 20, а время — к двенадцати. Филька, по кличке Бесштанный Рак, почувствовал это сейчас же, как только был изгнан из вестибюля театра, где он, притулившись за калорифером, часа полтора наслаждался теплом и уютом.
Бритый, толстомордый швейцар, с лицом цвета апельсинной корки, долго тыкал шваброй в кучи лохмотьев, пока Фильке не удалось нащупать головой дверь и выкатиться к подъезду.
— Хулиганы! Житья от вас не стало! — услышал он напутственное приветствие.
Оскорбленное человеческое достоинство требовало реабилитации. Филька просунул голову в дверь и раскатисто зыкнул:
— Эй, ты! Свинячий хрящ! Не лайся, а то я те попорчу громкоговоритель- го!
Чья-то новая рука сгребла Фильку за шиворот и брезгливо отбросила в снег. Мальчик минут пять поругался перед закрытой дверью, потом наугад побрел по проспекту.
Город жил лихорадочно и бодро. Не особенно торопливые обычно пешеходы заметно прибавили прыти. Трамваи, с заснеженными бельмами вместо окон, гудели, как исполинские шмели и оглушительно перезванивались без видимой необходимости. На перекрестке дымился костер. Длинновязый мильтон с головой, похожей на красный перец, деловито ворочал горящие поленья. Тут же толпилась какая-то праздная публика. Филька, на приличном расстоянии, с наслаждением потянул в себя едкий, тепловатый дымок, однако, вплотную подойти поостерегался.
Лохмотья плохо держались на плечах, ноги ломило от холода, зубы начинали выколачивать музыкальную дробь.
«Сколько теперь градусов? — подумал Филька. — Пятьдесят, али может и все сто?»
Чтобы согреться, он игривым галопом перебежал несколько раз через улицу, ловко лавируя между шныряющимися трамваями и авто. Наметанный глаз поймал на панели корзину с грушами и шагающую около торговку. Под ложечкой сразу заныло — с утра не ел — и Филька бочком придвинулся к корзине. Баба в валенках, напоминающих небольшие броненосцы, маневрировала четыре шага вправо, четыре — влево. Момент — и пара груш скрылась в лохмотьях. Фокусник заглянул в заиндевелое лицо бабы:
— Эй, чушка, товар проспишь!
Проглотил груши и слал решать диллему, где устроиться на ночлег?