Но тут осторожному фельдшеру бросилась в глаза одна подробность.
— Ваше высокородие, — доложил он доктору, — как быть с серьгой?..
— С какой серьгой?..
— Да в ухе, у Брауна, которая?..
Действительно, о серьге не подумали. Между тем серьгу эту, которую носил всегда Браун, наверно, заметили и комендант, и карауливший арестанта полковник, и многие другие. Припомнилось, что даже разговаривали о ней. Удивительно было, что офицер с серьгой!..
— Да, серьга эта… того, — сказал доктор. — Нужно будет как-нибудь взять ее у одного и прицепить другому.
Попробовал было фельдшер — не может вынуть серьги из уха больного… Вросла, что ли… Попробовал и сам доктор… Ничего не выходило… крепко засела.
А оставить серьгу — погубить и арестанта, и себя… Что делать… Ничего другого не оставалось, как просить все того же Вайнтрауба… Он, только он один и мог помочь. Он — ювелир, он это сделает.
Когда Николай явился к нему с этой новой просьбой, старик, к его удивлению, отнесся к делу совершенно спокойно.
— Что ж, — только сказал он, — пусть исполнится судьба… Идем!..
Надев шубу, он вместе с Николаем пришел в лазарет. Прошли черным ходом. Подождали. Вайнтрауба ввели в ванную.
— Ну, — даже сострил он, — чем-таки я не доктор? И разве из часовщика не может выйти хирурга?
Больному Брауну дали снотворный порошок… Не прошло и пяти минут, как могшая стать роковой серьга оказалась в ухе арестованного, а своеобразный хирург, спокойно закутавшись в шубу, возвращался домой, где не без тревоги ждала его с вечерним чаем красавица Лия, сердцем чуявшая, что в доме творится что-то необычайное, что ее добрый отец делает что-то для нее непонятное, наверно хорошее, но страшное… Иначе, почему бы так часто прибегал к нему этот офицер? И почему у этого офицера такое тревожное лицо, такие глаза?
На другой день утром доктор официально рапортом доложил караульному полковнику, что с арестованным государственным преступником Евгением Нертовским очень плохо…
— …Не чаю, — писал в своем донесении доктор, — чтобы и до вечера дожил…
Встревоженный полковник немедленно, вместе с другими конвоирами, направился к постели умирающего бунтовщика… — хоть бы допрос снять…
>Полковник с другими конвоирами подошел к кровати умирающего «бунтовщика», чтобы снять допрос.
Евгений Нертовский, укрывшись одеялом, видел, как мимо его кровати, торопливо звякая шпорами, направлялись к заменившему его Брауну полковник со свитой…
— А, что, — однако шевелилась у вего мысль, — если вдруг Иван Карлович да придет в сознание?..
Эта же мысль не мало волновала и Николая, да и фельдшера, и самого доктора.
В самом деле, ведь, чего не бывало и не бывает!.. Вдруг этакое просветление. Одна минута, а может погубить все и всех. Преступник-то, ведь, государственный!.. Его величество государь император сам ведет следствие по этому делу…
Тревога, однако, оказалась напрасной… Умирающий с трудом открыл глаза, но как его ни спрашивали, как к нему ни приставали, он не произнес ни единого звука.
К вечеру он умер. Дрожащей рукой полковник писал рапорт, в котором докладывал, что государственный преступник Евгений Нертовский, тяжко в пути заболевший, был помещен в Динабургский крепостной лазарет, где, не приходя в сознание, и умер, почему не мог быть и допрошен по делу…
А казавшийся безнадежно больным Иван Карлович Браун начал заметно поправляться…
Прошло не более трех недель, больной выписался из лазарета. Первым делом его было пойти к Вайнтраубу и горячо его поблагодарить.
Возвращаться к месту службы Брауна, в Минск, Евгению было невозможно, и он просил о переводе его на Кавказ. Конечно, просьба была исполнена, так как на Кавказе было «неспокойно» и служба там считалась серьезной.
Тут, как нельзя более, пригодилось ему его удальство…
Не было, кажется, стычки с горцами, в которой он не принимал бы участия. Кавказ давно его манил, как он манил Пушкина, Лермонтова и других, кому тяжело было дышать в затхлой, казенной атмосфере петербургских казарм и гостиных…
Тут вольней дышишь… Горы, точно щитом, закрывали от испарений петербургских болот…
Через год даже родной брат не узнал бы в этом стройном, черном от солнечного загара черкесе прежнего бледного, с розовым румянцем на неясных щеках, Евгения Нертовского.