ГЛАВА I
Понятийный аппарат и исследовательские подходы
Российских ученых, за редким исключением (Э. Поздняков, В. Барановский, Н. Косолапов и некоторые другие), не волнует проблема понятийного аппарата теории международных отношений. Они спокойно могут писать о глобализации или интеграции, хотя на самом деле описывают проблемы интернационализации; говорить о силе государства, хотя описывают мощь государства; формулировать концепции национальной безопасности, фактически же излагают проблемы внутренней политики. Мировые отношения для них идентичны международным отношениям и т. д. Такой подход является отражением специфики российского умостроя, отвергающего рациональность и демонстрирующего иррациональность, с помощью которой, как они сами себя убеждают, они «глубже» схватывают суть явлений. Я, естественно, в соответствующей главе покажу это на примерах, а пока рассмотрим американские варианты исследования проблем.
Большинство американских международников и политологов также не склонны «теоретизировать». Это дает повод авторам монографии «Американская национальная безопасность» констатировать: «Хроническим источником президентских трудностей с конгрессом, а иногда со всей нацией является тенденция использовать концепцию национальной безопасности в сверхшироком смысле, прибегая к ней как к мантии, которая покрывает противоречивые действия»>2. Все же следует признать, что над понятийным аппаратом американцы размышляют со времен окончания Второй мировой войны и по многим аспектам они добились впечатляющих результатов. Тем не менее эта проблема сохраняется и по сей день. Ее актуальность Кэн Бут демонстрирует следующим образом. Многие, пишет он, употребляют слово «мир» в смысле «отсутствие мировой войны». И это несмотря на то, что после Второй мировой войны было уничтожено 20 млн человек>3. Используется термин «Третий мир» как развивающийся мир. В то же время верхние слои этого «мира» по уровню своего благосостояния ничем не отличаются от богатого населения «Первого мира». Употребляется термин «сила» (power) как синоним военной силы, хотя эти понятия не совпадают. Бут делает вывод: «Если эти и другие ключевые слова в науке о международных отношениях не будут как следует называть явления, как же можно их концептуализировать с пользой для будущего?» (p. 336).
Проблемы смешения понятий возникают и при наложении или пересечении наук. Как известно, в западной науке предмет «Международные отношения» изучается как ответвление политологии. Бут же полагает, что «совершенно очевидно, что политология может серьезно изучаться только как ответвление политики в глобальном масштабе. Мировая политика является домом политической науки, а не наоборот. Кант был прав: политическая теория должна быть международной теорией» (p. 340).
Вот еще одно любопытное рассуждение Бута: «Целью международной политической теории, таким образом, может быть соединение марксовской «науки» с «наукой» Моргентау в искусстве утопического реализма; проблемой международной политической науки должна быть попытка объединить мир через его изменение» (p. 347).
Хотя из этой фразы не понятно, что имеет в виду Бут под «наукой» Маркса и «наукой» Моргентау, но термин «утопический реализм» мне сразу напомнил высказывание андроида Дэйты, одного из ярких героев сериала «Звездный путь», который как-то резонно заметил: невозможно ожидать неожидаемого (to expect unexpected is impossible).
В значительной, если не определяющей степени волна теоретических изысканий была вызвана окончанием холодной войны, разрушившей не только Берлинскую стену, но и устоявшиеся штампы и стереотипы в теории международных отношений. Грубо говоря, раньше было два мощных направления в теории: одно — сугубо идеологизированное (школа политического идеализма), объясняющее все перипетии международной жизни борьбой между «коммунизмом» и «капитализмом» (кстати сказать, доминирующей в СССР), другое — геостратегическое, опирающееся на концепцию силы (школа политического реализма).
