* * *
— Фрель, когда тебя бьют, надо не привыкать, а учиться драться! — рявкает Морк. Тот еще боец. Воин, но не боец. Он что, собирается наставлять этого трансвестита в искусствах единоборства, в которых смыслит не больше новорожденного осьминога?
— Я пытался. — Наш новый знакомый обреченно вздыхает. — Но у меня не получается. И потом… Если сопротивляться — убьют. Если лежать, как дохлый краб — поколотят, деньги отберут и уходят.
— А это смотря как сопротивляться! — упорствует Морк. Мачо. Мой неопытный, но амбициозный мачо.
— Ладно, о твоей несчастливой судьбе мы по дороге побеседуем, — прекращает дискуссию Мулиартех. — Ада, ты видишь Марка?
— Он очень изменился. Сидит где-то недалеко. На стене — свиная голова, вокруг столы и люди, много людей. Все смотрят на него.
— Свиная голова — это в «Кабаньем взбрыке»… — бормочет Фрель. — Только меня туда никогда не пускали, это шикарная обжираловка…
— Показывай дорогу, — велит Мулиартех. — Заодно и поужинаешь. С шиком.
Хорошо, что мы наткнулись на Фреля. Никакое чутье не вывело бы нас на короткую дорогу к центральной площади. А длинными дорогами мы бродили бы вечность. Переулки, кривоколенные, кривостенные, криводушные, впадали друг в друга и разбегались, точно в ужасе от нежелательной встречи. Мы пролезали через дыры в оградах, мяли чахлую поросль на чужих клумбах, ныряли в подворотни и скакали через мусорные кучи, словно стая диких лис в городских джунглях.
«Кабаний взбрык» раскрыл нам двери, как объятья. А дальше все было очень хреново.
Марка я узнала лишь по знакомому абрису души. Тело его превратилось в развалину. Седой, тощий, взлохмаченный, словно старый бездомный пес, он сидел, забившись в угол и что-то бубнил. А вокруг стыли в изумлении Гвиллион и несколько дородных привидений, выглядевших намного лучше постаревшего провидца. При нашем появлении они вскинулись, как встрепанные, и даже Мореход выглядел несколько смущенным.
— Ну?! И что ты с собой сотворил?! — рявкнула Мулиартех на весь зал. Не сбежавший до сей поры народ группками и поодиночке потянулся к выходу.
— Ада… — поднял на меня провидец затуманенные не то глаукомой, не то унынием глаза. — Ада, я не сделал того, что ты велела. И он отомстил. Он вселился в меня. Я его чувствую внутри головы, Ада. Он хочет заставить меня все вернуть.
— Не заставит. Умереть — это пожалуйста. А возвращать назад ты ничего не будешь. — Сейчас у нас одно спасение — быть категоричными до жестокости. Здешний Аптекарь, или как его теперь называть, должен понять: победа ему не светит.
— Я… не… могу… умереть, — с трудом выговаривает Марк. — Он мне не даст. Я бы умер, только бы от него избавиться. Господи, какой же это мерзкий старый говнюк!
— Ну, ты его затем сюда и вытеснил, чтобы не встречаться с его мерзостями, — рассудительно замечает Мореход. — А он в твоем неприбранном мире разгулялся, стал несколько мерзее, потом еще мерзее — и вот, дозрел… до совершенства.
Я вглядываюсь в душу Марка. Ничего особенно мерзкого я в ней не вижу. И вообще не вижу ничего нового. Обычная мужская душа: инфантилизм, похоть, жадность, самомнение, тревога, обида на весь свет и вера в свой неувядаемый талант. Нормально. Главное, что талант Марка никуда не делся и по-прежнему сиял теплым светом, словно золотой топаз, просвеченный яркой лампой.
— Да ничего особенного, — прихожу к выводу я. — Конечно, пропорции слегка поменялись, но ты все тот же, что и был. И скоро станешь прежним. И даже лучше прежнего. Потому что прозреешь. Обязательно прозреешь.
— А что ТЫ чувствуешь, Марк? — Морк присаживается на корточки у ног провидца и кладет синюю ладонь ему на руку.
Но Марк, поморщившись (!), освобождается. Он глядит Морку в лицо с изумленной неприязнью, словно видит того впервые. Потом обводит нас глазами и сглатывает с таким видом, точно его вот-вот вырвет. Хотя отвечает нормальным голосом, размеренным и четким:
— Мне почему-то отвратительны все вы. И ты, и Мулиартех, и Ада. Мне кажется, что у вас на коже — липкая слизь, а души еще гаже, чем тела. Мне хочется гнать вот этого, — он указывает на Фреля, но не рукой, а каким-то ящеричьим движением головы, словно хочет проткнуть нашего приятеля подбородком, — кнутом вдоль набережной. Лупить его, пока в мясе не забелеет позвоночник. Забить до смерти. А потом вернуться и сжечь «Кабаний взбрык». Нефиг ему красоваться тут, будто прыщу на жопе.
