На лице роженицы блуждала неясная улыбка. Внезапно выражение ее лица сменилось испуганной страдальческой гримасой, и слезы потекли по ее щекам. Абрамов пытался ее успокоить, но Ингеборг зашлась в истерическом крике. «Не надо, — разобрал он, — умоляю, не надо кормить его стеклом… он порежет себе рот и истечет кровью…»
В следующие за родами дни признаки помутнения рассудка у Ингеборг не проходили; она то часами безучастно молчала, никак не отзываясь на появление Абрамова или кормилицы с ребенком, то горячечно несла какую-то бессмыслицу, то, вскакивая с постели, порывалась куда-то бежать. Приглашенный из Тель-Авива врач успокаивал Абрама Александровича — да, увы, такое бывает… это состояние вызвано потрясением, сопровождающим роды… курс лечения… покой и доброжелательная атмосфера… это пройдет.
И это прошло. Со временем тревожные симптомы пропали, и Ингеборг вместе с молчаливой тенью себя, прошлой, вернулась к жизни и бесшумно передвигалась по дому, руководя хозяйством, давая распоряжения повару и служанкам и даже какое-то время кормя младенца грудью — в такие мгновенья на ее лице блуждала странная улыбка; прищурившись, она что-то разглядывала — что-то, видимое ей одной.
Впервые в жизни Абрам Александрович почувствовал испуг. Что-то подсказывало ему, что его счастье и его удача, до того столь преданно служившие ему, сейчас готовы от него отвернуться. Его пугало собственное бессилие. С тревогой следил он за женой из-под густых бровей, отмечая каждое ее движение, каждый жест, стараясь не пропустить малейших симптомов беды. Под его неотступным взором Ингеборг становилась словно меньше ростом, ее походка делалась все более осторожной, а голос был вовсе не слышен. Весь ее облик словно говорил: «Я не собираюсь ничего скрывать. Наоборот. И если я хожу медленно, то потому лишь, чтобы ты мог увидеть все, что хочешь…»
Со временем они без слов договорились предать забвению все, случившееся во время родов, и жизнь их постепенно вернулась в прежнее русло.
Когда Александру исполнилось пять лет, он бегло говорил на невообразимой смеси из четырех языков. На русском отец читал ему народные сказки, благо книг этих было достаточно в домашней библиотеке; по-немецки он говорил с матерью; ивриту он выучился от няни, а арабский он слышал ежедневно от служанок, повара и шофера.
Родители купили ему маленькую виолончель, и он забавлялся с ней, как с игрушкой, которая щедро откликалась на его попытки извлечь из нее мелодию; попытки были успешными, ибо, к счастью, он унаследовал музыкальные способности родителей. Но не только эта игрушка нравилась ему, были и другие. Охотничьи ружья отца, например, приводили его в восторг: отец взводил курки, вскидывал стволы, грохот выстрелов… и зверушки — будь то кролик, лиса или каменные куропатки, — смешно подпрыгивая, падали на землю, дергались разок — другой и замирали без движения. Это было не менее волнующе, чем игра на виолончели. Александр смотрел на отца с нескрываемым восхищением, и Абрам Александрович видел в этом добрый знак — сын унаследовал его черты, пристрастия, способности… унаследует и все остальное. Он был уверен — со временем их дружба станет еще крепче.
Кроме всего прочего у мальчика была своя лошадь, и он, замирая, часто ездил верхом бок о бок с матерью, для чего в посадках винограда вокруг дома была прорублена широкая просека; поэтому, безо всяких помех, мать с сыном, устраивая соревнования, могли обогнуть все имение. А плавать его научил араб-шофер. В огромном искусственном водоеме, откуда бралась вода для полива плантации. Повар научил его ловить голубей руками и установил плату — одну лиру за каждую птицу, которую ему приносил Александр, при условии, что он поймал голубя без посторонней помощи и принес его живым.
В пору очистки миндаля в хозяйство приглашали арабок-работниц, которые брали с собою детей. Работницы сидели большим кругом во дворе и ловко очищали зерна, бросая их в ящики; в это время дети, как все дети на свете, носились вокруг. Александр всегда находил среди них двух-трех временных друзей и, болтая с ними по-арабски, отправлялся в сад, где они терпеливо копались в норах, пытаясь выжить оттуда кротов. Иногда они натыкались на кролика — или он на них, — и тогда, не жалея ног, они носились за ним, пока тот не исчезал в зеленой изгороди; а однажды они камнем размозжили голову черному ужу, затем повесили длинное вздрагивающее тело на палку и долго еще наслаждались испуганными криками разбегавшихся работниц.
