Он остановился в самой лучшей гостинице, сняв там просторный номер, в котором он (в качестве пианиста-любителя) и приглашенные им музыканты-профессионалы могли играть и трио, и квартеты. Профессионалы посмеивались над ним — но беззлобно и даже не без симпатии, позволяя Абрамову поить их шампанским и кормить трюфелями; они были снисходительны к его игре и не придирались к огрехам, соглашаясь играть все, что было угодно гостеприимному хозяину.
Абрамов был счастлив. «Из всех удовольствий этой жизни, — любил повторять он, — музыка уступает только бизнесу».
Бизнес шел превосходно.
Его коллеги по трио — скрипач и виолончелист молча кивали; у них не было повода заподозрить хозяина в лицемерии; в бизнесе Абрамов знал толк. А в музыке… что ж… даже если он немножко фальшивил и порою сбивался с темпа… они не были непримиримы… все его погрешности искупались тем энтузиазмом и подкупали тем искренним волнением, с которыми он отдавался музыке: в такие минуты лицо его краснело и на лбу проступал пот. «Тебе не хватает практики, — говорили ему коллеги-профессионалы. — А жаль. У тебя все задатки, чтобы стать отличным пианистом».
Абрам Александрович не спорил с ними и был им искренне благодарен за эти слова. Но самому ему было ясно — до конца своей жизни ему придется обходиться тем, что есть. Да он и не помышлял о профессиональной карьере музыканта, нет. Основное время свое он отдавал бизнесу, делам, а музыке оставлял душу. Все, чего он хотел, — это чтобы музыка не исчезла из его жизни, больше ничего. Ибо он любил ее, как самого себя.
И когда он понял, что Мюнхен становится ему тесен и надо перебираться в Берлин, он взял со скрипача и виолончелиста слово чести: в ту минуту, когда они получат от него приглашение снова сыграть трио (вместе, разумеется, с оплаченным билетом в вагоне первого класса) — они, не мешкая, приедут к нему без всяких отговорок. А если им вздумается сыграть не трио, а квартет, что ж, поиски в Берлине второй скрипки и альта, он уверен, не будут тяжелой задачей.
В Берлине он снял просторную квартиру и развесил по стенам картины Менцля, Селантини и Ходлера. В них было то, что он любил и знал, — природа: деревья и лес. Едва устроившись на новом месте, он вызвал приятелей в Берлин, как и обещал. Они приехали и нашли Абрамова вполне довольным жизнью и собой; квартира была уютной и большой; служанка была молодой и миловидной, поражая воображение кружевной наколкой на голове, сверкающей белизной передника и бедрами, полноту которых только подчеркивала тонкая талия. Атмосфера с первой минуты была теплой и располагающей.
Не тратя времени попусту, они принялись за дело. Сначала Абрамов со скрипачом сыграли Крейцерову сонату, затем, после перерыва с легкими закусками, настроились серьезно поработать и сыграли подряд два трио Шуберта, после чего последовал прекрасный ужин… Завершился вечер дружным походом в город, который с радостью предоставил мужчинам то, что им — мужчинам — требуется.
И снова Абрамов почувствовал, что он счастлив. Он знал: жизнь, которой он живет, — достойная жизнь. Для того чтобы она, эта жизнь, достигла полной гармонии и совершенства, не хватало одного важного элемента; Абрамов знал какого. Но решение этого вопроса он сознательно откладывал. В таком деле спешка была неуместна, у него еще было время, ибо он был уверен, что проживет долго. Он обзавелся лысиной, которая шла ото лба; она его только красила, подчеркивая энергию волевого, озаренного мыслью лица; было в этом лице что-то дерзкое, какой-то смелый вызов. Он и ходил, чуть наклонив вперед свою круглую голову, и создавалось впечатление, что он, как тараном, готов пробить любые препятствия.
В Берлине он провел двенадцать лет. Он не поддался иллюзиям и был настороже. Едва в воздухе запахло порохом, он продал недвижимость и снова поместил капитал в швейцарских банках. А сам предусмотрительно перебрался в Цюрих. За крупную сумму он получил вид на жительство и официальное разрешение на покупку дома. Так он стал владельцем особняка на дороге, ведущей в Винтертур. Когда он поселился в Цюрихе, ему было пятьдесят два года, он был крепок телом и духом, дела его были в полном порядке… но ум подсказывал ему, что пришла пора позаботиться о будущем. Будущее меж тем выглядело туманно, на Европу надвигалась эпидемия смерти. Решение напрашивалось само собой — пересидеть, переждать грядущую беду в Цюрихе, а затем принять окончательное решение. Уже тогда в его голове всплыло это слово: Палестина. Запад готов был погрузиться в пучину безумия, Запад тонул. В свое время Абрамов познакомился с одним венским доктором по фамилии Герцль, Теодор Герцль; доктор говорил странные на первый взгляд вещи, но для Абрамова они звучали разумно: евреи всего мира должны вернуться в Палестину и основать там свое государство. Кроме вещей разумных доктор Герцль часто предавался детским фантазиям, трогательным и смешным. Что ж… он был литератором… при любой раскладке идея доктора Герц-ля заслуживала внимания, заслуживала того, чтобы деловой человек, такой, как Абрам Александрович Абрамов, решил бы проверить ее на практике. Следовательно, решение в окончательном виде выглядело так: после окончания войны Абрамов поедет в Палестину и собственными глазами увидит, что из себя представляет в реальности идея доктора Герцля.
