Никос лежал в постели, и колокольчики памяти, не переставая, позванивали в его ушах: и возрождались Тир и Сидон, Тель-Оз и Тель-Он, Мар-Села и Новый Карфаген. Что он делает здесь, на границе мира, в Северной Европе? Ему не хотелось открывать глаза. Зачем? Вновь он возвращался назад и заклинал духов прошлого, способных вызвать из лона давно минувших времен образ девушки с волосами цвета темной меди, девушки терпких кровей древних народов; девушки, которая была предназначена только ему, наследнику Геры и Астарты, девственную весталку древних храмов, Шахерезаду из гарема арабских халифов, прекраснейшую из женщин… Суламифь, снявшую хитон свой, Суламифь, с пальцев которой стекают капли благоуханной мирры, когда она выходит в лунную ночь, овеваемая ветром с реки. Как выглядишь ты сейчас, как звучит твой голос, как блестят в эту минуту твои глаза, когда ты сидишь у окна там, далеко, в недостижимом мире, сидишь, ожидая меня, моя любовь, моя сестра, моя невеста? Я знаю, что твои глаза по-прежнему подобны глазам серны, что кожа твоя нежна и бела, и волосы твои цвета дамасской меди рассыпаны по плечам. Любимая, взывал он, любимая… не выходи опрометчиво за порог своего дома, жди меня… ибо слышишь ты? вот я… я иду… я иду к тебе, я ближе к тебе с каждым шагом своим.
На второй год учебы Никос получил стипендию, бросил работу в кабаре и уехал из Берлина в Рим, где продолжил работу над диссертацией. Он пробыл в Италии год, затем побывал в Афинах и потом только вернулся в Берлин. Там он защитился и стал доктором философии.
Он снова встретился с сестрой, она была ужасно взволнована — только что получила от отца дорогое кольцо с бриллиантом. В записке, сопровождавшей подарок, было всего три слова: «Браво, моя малышка!» Когда сестра показывала кольцо Никосу, глаза ее были полны слез.
— Ты можешь ответить столь же кратко, — сказал Никос. — Напиши ему: «Срать я на тебя хотела, папа».
На что Кристина Вассилидис (ибо таково было сценическое имя сестры Никоса) и певица с мировым именем обозвала брата дураком и идиотом и в тот же день отправилась к ювелиру, чтобы получить точное представление об истинной ценности подарка.
А Никос уехал в Париж, к матери, с которой он увиделся тайно, пообещав тем не менее вскоре вернуться. Из Парижа он перебрался в Северную Африку, затем побывал в городе своего детства Александрии и через Каир приехал в Израиль, благо у него был с собой адрес некоего, состоявшего с ним в родстве греческого священника, жившего в Старом городе в Иерусалиме, — у него он и остановился на несколько дней. Днем он бродил по Иерусалиму, а возвращаясь, вынужден был каждый вечер выслушивать разглагольствования священника о жестокости евреев, притесняющих арабских соседей, и о необходимости так или иначе положить конец власти сионистов. Таков долг каждого христианина, тем более грека — освободить от евреев Палестину, и он, Никос, тоже мог бы внести свою лепту в эту святую борьбу.
Никос слушал вежливо, стараясь скрыть скуку. Кончилось тем, что он переехал из Иерусалима в Тель-Авив.
4
Накануне его возвращения в Европу в его номер в гостинице постучали двое неизвестных и попросили его проследовать за ними. Они заверили его, что дело идет о простой формальности и что в тот же вечер он будет на свободе.
Так оказался он в комнате, где за столом сидел человек в темных очках с усами и бородой — даже неопытному взгляду было ясно, что это маскарад. Впору было рассмеяться, но Никосу было не до смеха. В таких местах, знал он, следует держать себя вежливо. Человек в темных очках жестом указал Никосу на стул. Следующие его слова были поистине удивительными:
— Вы совершенно правы, господин Трианда. Это маскарад. Темные очки надежно прячут мои глаза, а борода и усы — накладные, как в театре. Тем не менее все остальное — неподдельно и достаточно серьезно, и я прошу вас отнестись к ситуации соответственно.
— Ценю вашу откровенность, — сказал Никос.
— Это не откровенность, — возразил человек за столом. — Это всего лишь простое и разумное средство безопасности, хотя и достаточно примитивное. Я могу ознакомиться с вашими документами?
