Трудно вообразить, какое множество тут лавок, какой везде порядок.
Самуил Маскевич о Москве
Перед тесовыми воротами, ведущими в Москву, на Ярославской дороге, собралось много возов, собрались пешие люди, конные.
На деревянных стенах пушек не видно было. Свезли, вероятно, куда-нибудь.
Но на башнях видны польские люди и немецкие пешие воины.
С открытием ворот запоздали.
Шептались около возов:
– Смоленск еще в осаде. Говорят, из восьмидесяти тысяч человек не осталось в живых и пятнадцати тысяч.
А про другие места Московского государства лучше не то что не говорить, а и не думать.
Открылись московские ворота, начали впускать возы. Не сразу, а по одному, и все с придирками.
Прощупывали возы до дна – нет ли под товаром пищалей или топоров.
Возы с мелкими дровами не пропустили, сказали:
– Это не дрова, а дреколье – воевать.
Плотники пришли. Плотников пропустили, а топоры у них отобрали. Говорят – оружие.
Да и самих плотников обыскали, нет ли у них за пазухой камня – тоже оружие, – для верности распоясали.
Уже проехали возы в ворота, как прискакал Орлов с челядинцами. Хотели его обыскать, но ткнул он цидулку начальнику караула. Был тот неграмотен, но сообразил: буквы непонятные, – вероятно, латынь. Пропустил.
Веснеет. На дерновых крышах висят сосульки.
Народу на улицах много, собираются кучками, о чем-то говорят.
Среди непрерывных рядов домов и заборов есть бреши. Щепки лежат на опустелых местах, брошенные бревна.
На пожар не похоже.
Сообразил Орлов: дров в Москве нет, – значит, разбирают на дрова опальные дворы. Кто убежал от поляков и оставил дом без охраны – вот и пошел его дворишко на топливо. И не то чтобы соседи злились, а так – топить нечем.
На улицах рогаток нет. Улицы прочищены, и шалаши сняты.
Из домов выезжают возы. Возы плотные, покрытые рядном, перевязанные. За возами идут польские и немецкие люди. Переезжают в Китай-город и Кремль.
У Белого города задержались. Поехали обходом, через Трубу. Там, где разлилась река Неглинная широким прудом, обычно ворота раньше открывались.
Ворота закрыты. У ворот немецкие и польские возы.
Постояли, послушали.
Вчера было вербное воскресенье. Обыкновенно в этот день из Кремля выезжал патриарх на лошади.
У лошади уши приставные и полотняная попона. Изображала она осла. Ехал на ней патриарх, а вел лошадь царь. А за патриархом везли большую вербу разукрашенную, а на вербе, как птицы, сидели певчие и пели.
Вчера шествие было, но народу на Красную площадь не пришло.
Открыли ворота Белого города.
Сперва мост спустили, потом открыли кованые ворота. Поехали в башню. Там поворот, и, в повороте подъемные решетки.
«Везет же людям! – думал Орлов. – И такую крепость заняли обманом!»
Ворота в Китайгородской стене были уже открыты.
Выехали на Красную площадь – вся площадь заставлена ларьками, шалашами, лавками.
В разрывах между лавками видны зубцы невысокой стены, идущей вдоль рва.
Ров по зимнему времени пуст.
Лавки открыты, а торговли не видно.
Подъехал Орлов к Фроловским воротам, показал страже записку. Пошли докладывать.
К Гонсевскому, конечно, Орлова не допустили. Записку взяли. Кремль был переполнен.
Пошел Григорий Орлов на поклон к Михаиле Салтыкову, по прозвищу Кривой.
Салтыков Орлова принял тревожно и даже не гордился очень.
Рассказывал, что патриарха взяли под стражу, а он уперся.
Так как время постное, то дают патриарху на неделю ведро воды и сноп овсяной соломы необмолоченной. Может, образумится.
Служить полякам стоит. Царица Марфа, Ивана Грозного седьмая жена, что признавала Самозванца своим сыном, а потом Шуйскому помогла, просила недавно деревнишек – дали.
А ему, Салтыкову, дали Вагу.
Тут Орлов ахнул: это царский кус, раньше им Марфа Борецкая, посадница, владела, потом Борис Годунов, потом Шуйский, а тут – Салтыков.
Заторопился Орлов. Салтыков надел парчовый кафтан. Звали его на совещание.
Просил Орлов, чтобы и его взяли. Засмеялся кривой Салтыков.
