Две женщины, стоящие в непосредственной близости от ниши для молитвы, перешептываются, прикрыв рты ладонями. Внимание рассеяно, топчутся на месте, никакого уважения к церемонии. Они вытягивают шеи, высматривая молодку, которая подходит к отверстой могиле. На ее лице – потрясение и скорбь, она замерла у самого края и бросает, словно в бездну, букетик цветов. И тут в углу захлопал крыльями заблудший скворец, сполз по беленой стене и запрыгал по полу, легкий, как мякинная оболочка, – и многие головы, отвлекшись от действа, повернулись в его сторону. Но молодка, не шевельнувшись, провожает взглядом улетающие цветы с трепещущими лепестками, в то время как священник дочитывает молитву.
Служанка, отделившись от толпы, опускается на колени и осеняет себя крестным знамением, буквально тычет в себя четырьмя перстами. И, как ни старается сдержаться, начинает громко рыдать. Молодка не делает ничего, чтобы остановить спектакль, и эта распущенность, это фундаментальное неуважение к дисциплине и порядку, во имя которых, собственно, здесь все и собрались, вызывают неодобрительный и не вполне неуместный ропот. Две женщины возле ниши обмениваются репликами.
– Если они на публике такое себе позволяют, дома, должно быть, ведут себя совсем как дикие звери, – говорит шепотом одна.
– Ты права, Ариана, – откликается подруга. – Но я бы все отдала, чтобы побыть мухой на стене этого дома. Бзз-бзз.
Они подавляют смешки. Берта знобит. Заскрипел «престол милосердия», женщина вцепилась в сиденье. Он инстинктивно потянулся к ее руке. Нащупав кончики ее пальцев, он не в силах скрыть своего изумления. Откуда у знатной дамы такие мозоли?
Вскоре все заканчивается. Круг распадается, участники траурной церемонии не спеша расходятся по петляющим улочкам – к своим семьям, к домашним заботам. Многие мужчины вернутся за рабочие конторки и прилавки, ибо только тяжкий труд способен удерживать Амстердам на плаву. Именно он добыл им славу, а лень утащит их обратно в море. Молча оставив Берта, женщина спускается в общую залу. Мальчишка слышит, как она подходит к свежей могильной плите со словами:
– Все проходит.
Она вздыхает. Зашуршали юбки, когда она что-то достала из кармана, и снова зашуршали, когда она присела, чтобы положить это на плиту. Потом она встает в полный рост и несколько мгновений не двигается, бормоча себе под нос. Берт слышит, как она целенаправленно устремляется к боковому выходу, эхо разносит ее шаги, а потом все смолкает.
Он еще чего-то ждет, ощущая внезапную утрату. В церкви стало как будто теплее, он задирает нос, принюхивается. Опасностью не пахнет, вокруг разливается покой. Мертвые спят, их души в безмолвии уплывают на чудо-корабле. Мальчишка выбирается из ниши и делает несколько шагов к могильной плите. Едва дотронувшись до нее, он сразу отдергивает руку. Камень ледяной, не то что другие плиты. Он все-таки проводит пальцами по выгравированным буквам, которые ни о чем ему не говорят. Ложбинки забиты гранитной пылью, сработано наспех.
Он счастливо выдыхает, наткнувшись на оставленный предмет. На его ладони – миниатюрный домик, в котором он ощупью находит девять обставленных комнат, двух женщин, мужчину и ребенка, кровати и корзинки, а также пучок крохотных морковок. От его радостных возгласов встревоженный скворец принимается летать-хлопотать над церковными скамьями в поисках местечка понадежнее.
Мальчишка прячет сокровище в карман. На кой ей, покойнице, игрушечный домик?
Вечером под Новым мостом он рассказывает таким же сорванцам про женщину с мозолистыми пальцами и странным чувством юмора, оставившую игрушечный домик на свежей могильной плите. Его так называемые друзья-приятели, лежащие на берегу канала, по которому проплывают кишки животных, человеческие нечистоты и сломанные спинки стульев, награждают его подзатыльниками.
– Берт, вот дурило, – говорит кто-то. – Ты ж слепой.
Насмешки сыплются со всех сторон, но он уверен, что они это не со зла.
– Я ее ощупал. Она была холодная, как луна.
– Ангел, что ли? – простодушно удивляется один из младших.
– Не рано ли ты, Берт, стал напиваться, – зубоскалит другой. – Тебе только восемь стукнуло.
